В остроге, кроме порохового погреба и тюремной избы, запоров не ведали. Двери съезжей были распахнуты настежь, видно, дьяку Кунакову стало душно почивать под овчиной и он решил прохладить жилище, невзирая на комариную рать. Караульщик зашёл в избу, грохнулся на пол и запричитал о побеге Федьки Ротова. Дьяк Кунаков в испуге подхватился с лавки и заорал:

– Кого тут черти принесли?

Вскочили со своих лавок Приклонский и Васятка.

– Запалите свечу! – крикнул дьяк.

Васятка высек огнивом искру, раздул трут и зажёг свечной огарок.

– Ты кто? – вопросил, протирая глаза, Кунаков.

Караульщик, размазывая по лицу слезы, повинился в своей оплошке.

– Ты узнаешь того, кто на тебя напал? – спросил Кунаков.

– Как узнать? Он на меня с избы упал. Я сразу обеспамятел.

– Васятка! – распорядился дьяк. – Кличь сюда воротников с обеих ворот. Может, они что-нибудь видели.

Парень подхватился и побежал исполнять указание Кунакова. Сердечко у него тревожно постукивало, как бы не разведали, что и он причастен к побегу. Воротники уже проснулись и вылезли из своих будок к воротам. Васятка скоренько их подхватил и доставил в съезжую избу.

Кунаков грозно вопросил воротников, видели или слышали они что-нибудь этой ночью у проездных ворот. Те отвечали, что службу несли бодро и окаянника Федьку не пропустили бы ни в коем разе. Дьяк кисло на них посмотрел и приказал служивым сгинуть с его очей.

Богдану Матвеевичу из своей комнаты была хорошо слышна суматоха на казённой половине избы, но она нисколь не замутнила его радостного утреннего настроения. Да и что может огорчить молодого здорового мужа тридцати трёх лет отроду, когда он полон сил и желания радоваться жизни. Воевода сладко потянулся на лавке и посмотрел в оконце. День обещал быть погожим, судя по всему на многие дни установилось вёдро. Богдан Матвеевич поднялся с тёплого ложа и, не одеваясь, встал перед образом Спасителя на молитву.

– Что же мне с тобой делать, раззява? – продолжал делать нахлобучку провинившемуся стрельцу Кунаков. – Вот ужо воевода выйдет, он тебе пропишет батогов. Будешь знать, что зевать в карауле не след!

Хитрово, одеваясь, слышал, как в ответ на грозные слова дьяка караульщик жалко бормотал оправдания и мокро всхлипывал. Причесав бороду, он открыл дверь и вошёл на казённую половину избы.

– Вот, подивуйся, Богдан Матвеевич! – сказал дьяк, указывая дланью на распростёртого на полу стрельца. – Упустил Федьку Ротова! Что приговоришь?

Хитрово сел в кресло и промолвил:

– Поднимись. Нечего по полу бородой елозить!

Стрелец встал с пола, но посмотреть на воеводу не посмел.

– Экий ты, стрелец, рохля! Григорий Петрович! Этот Коська Харин недалече?

– Коська ждал себе на поживу Федьку, поди, ночь не спал.

Хитрово строго глянул на стрельца и приговорил:

– За худую службу дать караульщику пятьдесят батогов! Васятка, запри его в кладовку!

Васятка схватил стрельца за рукав и потащил во двор, где стояла рубленая избушка для хранения всякой утвари.

– Такой день сегодня, – сокрушенно сказал Кунаков. – Выход на Синбирскую гору. А тут с утра досада! Не мог Федька один утечь, был у него пособник. И я знаю, кто это!

Хитрово с интересом посмотрел на дьяка, ожидая, что тот вымолвит.

– Скорее всего, ему подсобил брат, Сёмка Ротов. Сей казак мне ведом, нож-парень!

– Это тот казак, что лося загнал? – сказал Хитрово. – Вот как! А я мыслил его пятидесятником поставить. Но откуда такая уверенность, что он подсобил?

– Больше некому. Они – братья. Сёмку подвесить и бить, пока не признается.

Хитрово задумался. Очень уж ему не хотелось портить радостно начавшийся для него день розыском беглеца и его пособников.

– Добро, сознается Сёмка, а что дальше? – спросил воевода. – Как ты мыслишь, дьяк, поймать Федьку? Он, поди, уже верстах в двадцати отсель.

– Всё одно надо бить Сёмку! – упрямился Кунаков.

– Что ты сегодня разошёлся, Григорий Петрович! Даст Бог, переживём этот случай. Федька – невелика потеря, отпиши в Сыскной приказ, что он в бегах. Коли его поймают, так суда ему не будет – сразу смерть. Кликни лучше Харина, пусть стрельца выпорют. И делу конец. Как, согласен?

– Твое слово, воевода, закон. А если промыслить, так потачка другим.

Последнее ворчливое замечание дьяка Богдан Матвеевич пропустил мимо ушей. По его размышлению, он поступил справедливо. Виновник побега найден и будет наказан.

В избу зашёл отлучавшийся ненадолго Борис Приклонский, который уже начал себя чувствовать на Карсуне хозяином. Он обошёл острог, проверяя, как идут сборы в дорогу. Из острога вместе с Хитрово уходили многие люди, но Приклонский об этом не сожалел, знал, что вместо них придут другие, которых он приспособит к делу.

Кузница была одним из важнейших мест в остроге, и её Приклонский навестил первой. Захар ходил по кузне и указывал молотобойцу и подсобнику, что брать и грузить в телеги, которые стояли во дворе. Чурбан с наковальней был уже выкопан из земли и лежал на боку, кузнечные принадлежности уложены в короб, меховые подстилки для спанья и шубы свёрнуты и завязаны в узлы.

– Не много ли забираешь? – сказал Приклонский, осматривая кузню. – Где железо для острога?

– Под навесом. Там его на первое время хватит, – ответил Захар. – Дьяк Кунаков истребовал из Казани железные полосы. Должны сплавить сюда по Суре.

Приклонский обошёл вокруг кузни и окончательно решил последовать совету Прохора Першина, перенести её за острог, на посад. Пожар от кузни мог случиться великий, и оставлять её здесь было нельзя.

Возле хлебной избы шла работа. Подъезжали телеги, и стрельцы, хрустя сухарями, грузили на них кули с хлебом, овсом, бочонки с маслом, лубяные короба с солёной рыбой. У дверей избы стояли два приказчика – старый и новый, от Приклонского, и вели учёт, неотступно провожая взглядами каждый куль, выносимый из хлебной избы к телегам.

Служилых людей в Карсуне оставалось немного. С выдвижением границы к берегу Волги, он утрачивал своё значение передовой крепости на рубеже Русского государства и Дикого поля, и держать здесь большое число ратных людей уже не имело смысла. Казаки, стрельцы, работные люди засеки уходили на Восток, и Карсун становился опорным пунктом земледельческого освоения больших территорий нетронутых плодородных земель. В связи с этим менялись и задачи воеводы, из военного он превращался в гражданского администратора, под рукой которого испомещались, то есть приобретали поместья служилые люди. Но Приклонский столь далеко не заглядывал, и задачей на этот год для него были продолжение строительства черты, без неё помещики и не подумают заселять эти земли.

Новый воевода знал, что в обычае русских людей превращать отъезд в стихийное бедствие. Отъезжающие смотрят на то, что они не могут взять с собой, как на чужое, поэтому ломают и портят всё, что только можно. На конном дворе оказался сломанным забор, в пустой избе, где жили казаки, в печи пробили дыру, а несколько лавок были сломаны. Приклонский смотрел на этот погром и всё больше мрачнел, спросить было не с кого. Казаки уже были за острогом на широком лугу, где встали временным станом, ожидая приказа на выступление в поход.

– Как в остроге? – спросил Хитрово, увидев в дверях избы Приклонского.

– Помалу отъезжают.

Возле избы послышался шум. Из кладовой выволокли провинившегося стрельца, тот сопротивлялся и кричал благим матом. Кунаков встал с лавки и вышел на крыльцо. Вскоре шум утих, стрелец сник и покорно лёг на землю. За голову и за ноги его держали. Коська Харин взял ивовый прут, несколько раз резко взмахнул им, пробуя на гибкость, и со всего размаху ожёг стрельца поперёк спины. Затем ударил ещё раз, ещё. Стрелец завопил что есть мочи и не прекращал вопить до конца наказания.

Кунаков довольно крякнул и сказал палачу Коське:

– Добрая работа! Позже зайдёшь в избу за расчётом.

Васятка видел порку стрельца от начала до конца и был сильно испуган. Ему казалось, что вот-вот откроется его участие в побеге Федьки и придётся ложиться под батоги. Но все закончилось для Васятки удачно, и он, почувствовав прилив радости, поспешил к своему господину.