Больно. Всегда становилось больно, когда он сжимал пальцами ее хрупкие плечи, толкая на холодный пол. Синяки практически не проходили, отпечатались на ее коже, становясь ее клеймом. Холод повсюду, холод внутри нее. Она, наверное, никогда уже больше не согреется. Никогда.

– Быстрее, знаешь же, что делать нужно, давай, нет у меня времени сегодня на тебя, – услышала она сверху, стараясь устоять на коленях.

Руки неприятно свело судорогой. Она смотрела на его ширинку. Знала, она знала, чего он хотел, но с заведенными за спину руками, она просто стояла перед ним на коленях и смотрела на его грязные штаны, почему его штаны всегда были грязными? Странная мысль, ей бы думать о другом, но ее мозг словно защищал ее, заставляя размышлять о чистоте его брюк.

– Быстрее, – нетерпеливо рявкнул он и сжал ее плечи своими мясистыми пальцами. – Все как всегда, подними, отсоси, на стол, лицом вниз, – скомандовал он. – Сеньора! – расхохотался он.

Она равнодушно смотрела на него. Все стало настолько механическим, двадцать лет один раз в неделю, он имел ее словно бездушную куклу, стараясь как можно грубее, всегда оставляя синяки, а потом проверял, как они цвели, и оставлял новые отметины, словно она было его собственностью – что хотел, то и делал. А делал всегда одно и тоже. Он завозился со штанами, и перед ее глазами появился его сморщенный детородный орган. Она бы его… она бы… но она просто чуть подалась вперед, не обращая внимания на вонь, исходившую от его давно немытого тела. Почему он мылся редко? Снова эта спасительная мысль защищала ее от реальности.

– Сосочка моя, сеньора, – он усмехнулся и сжал ее голову руками. – Каково это, когда тебя трахает, такой как я? – всегда один и тот же вопрос. – Дама из высшего общества! Имею тебя, как хочу, когда хочу?! – он закатил глаза.

Она же просто уставилась на его мошонку, широко раскрыв рот. Он намотал ее волосы на свой кулак, дергал и направлял.

– Хватит, – он потянул ее за волосы, поднимая на ноги.

Она бы упала, но он толкнул ее на стол и сдернул с нее штаны не ее размера. Грудь расплющилась об стол, взгляд уперся в стену, шлепок по ягодицам, один, второй – она практически не поморщилась, когда он овладел ею.

– Как всегда, сухая, – рассмеялся он, – сеньора, – он прижался к ее бедрам, – эх, не расшевелить тебя! Знаешь, – он практически лег на нее, – иногда мне так хотелось пустить тебя по кругу, – признался он, – чтобы все тебя поимели! Чтобы все попробовали сеньору из высшего общества!

Ее ресницы слегка дрогнули, но ни одного звука не слетело с ее губ. Пустой взгляд в стену, она уже даже мысленно не просила, чтобы это закончилось побыстрее – какая теперь разница. Раньше она плакала, молила не трогать ее, просила, ради ребенка, которого она носила под сердцем. Ребенка от мужа. Когда-то она была замужем, была семья, муж, сын, теперь же она никто, пустое место. Пустое место.

Он имел ее в этот раз с какой-то яростью, грубо, жестко, оставляя новые синяки и ссадины на истерзанном теле. Лишь встреча с сыном, всего одна, а потому ей уже ничего больше не нужно, просто увидеть его, ее взгляд опустился ниже, на полное мусорное ведро с бумагами, пустыми пивными бутылками, что-то коричневое мелькнуло на клочке бумаги, как будто бы знакомое.

– Для себя держал, – хмыкнул он и задрожал, кончая в нее. – Столько лет пытался обрюхатить, – он оттолкнулся от нее и запыхтел позади нее. – Хотел, чтобы понесла от меня, чтобы от меня родила, сеньора! Ты меня запомнишь! – он размахнулся и ударил ее по ягодице, раз, другой, оставляя отпечатки своих пальцев. – Навсегда запомнишь, когда соберешься с сеньором в постель, меня вспоминать будешь! – он размахнулся и снова ударил. – Сеньора! – он застегнул свои штаны, – давай, поднимайся, разлеглась! Двадцать лет я имел тебя, двадцать лет кончал в тебя! – он дернул ее и повернул к себе лицом. – Двадцать лет ты отсасывала у меня, знаешь, столько не каждая жена отсасывает, а ты исправно делала свою работу! – он потрепал ее по бледной щеке, заглядывая в ее глаза.

Она молчала. Зачем? Зачем ему был нужен от нее ребенок? Для чего? Сначала она этого страшно боялась. В первый год он насиловал и насиловал ее почти каждый день, пока она не потеряла своего ребенка, пока он не искупал ее в ее же собственной крови. Потом она чуть было не умерла от воспаления, но зачем-то выжила. И эта его навязчивая идея – ребенка от меня родишь, сеньора. Он тогда был на двадцать лет моложе, худее. А потом он начал бить ее, бить, потому что она не беременела и не беременела. А когда перестал бить, просто истязал, делал нарочно больно, чтобы слышать, как она стонала, чтобы хоть что-то издавала, хоть какие-то звуки.

Он грубо сжал ее грудь, ничем не сдерживаемую под тканью коричневой тюремной формы. Смял вторую, смотря ей прямо в глаза. Она выдержала его взгляд, ресницы не дрогнули, несмотря на боль и унижение, она стояла перед ним прямо, с заведенными руками за спину, скованными наручниками запястьями. Смотрела ему прямо в лицо. Он взял ее подбородок, повернул рукой в одну сторону, другую, рассматривал. Ее взгляд зацепился за коричневую отметку на воротнике, видимо порезался, когда брился, снова спасительная мысль пронеслась и ускользнула. Коричневое пятно… пятно… бумага.

– Руки, – она на мгновение закрыла глаза. – Освободи мои руки.

– Ничего, – дышал ей смрадом в лицо, – я новую сеньору найду, – он все еще держал ее лицо за подбородок, – а тебя запомню, ты ведь первая у меня сеньора! Первая!

– Руки, – повторила она, слегка дернулась и повернулась к нему спиной. – Руки, я обниму тебя, чтобы ты запомнил, хочешь моей ласки? Получишь. Руки.

Он хмыкнул от неожиданности. Она не говорила вот уже больше десяти лет, ничего не просила, абсолютно ничего.

– Зачем? – просто спросил он, утратив свой гонор, слегка нахмурился, топтался рядом.

Взгляд Оливии вновь остановился на коричневой отметке, оставленной ею на письме сыну. Ее письмо так и не покинуло стены тюрьмы. Ее взгляд заметался по столу, пока не наткнулся на канцелярский ножик. Он никогда не отправлял ее письма, ее сын не знал, что она ему писала, он не знал, что она молила его о прощении, он не знал, что она просила прийти его к ней. Он ничего не знал. И он никогда не узнает.

– Руки, – она напомнила о своей просьбе, – и я подарю тебе объятие, я подарю тебе ласку, которую может дать только сеньора, ты же хочешь этого?

– О да, – прошептал он, – но тебе придется постараться, я уже не так силен.

– Сомневаешься в моих умениях? – она бросила ему выбор, не отрывая взгляда от ножа. – Ласка сеньоры, о который ты мечтал столько лет, когда я сама все подарю, когда ты будешь принимать. Ты же этого хотел все эти годы?

– В тебе, сеньора? Нет, – легкий щелчок и тяжесть металла освободила ее запястья. – сегодня ты подаришь мне себя, а завтра я найду себе новую сеньору.

Ее ресницы дрогнули, она сфокусировала на нем свой взгляд зеленоватых глаз. Новую сеньору?! Ее сердце сжалось в непонятной тревоге. Новую. Значит закончились ее мучения, эти пытки раз в неделю, закончилось насилие над ее телом. Она словно не верила в то, что слышала… или слышала, что хотела. Она все-таки чего-то хотела. Хотела, чтобы он прекратил измываться над. Она хотела… она ничего не хотела. Она все утратила, желания, мечты, волю. У нее более ничего не осталось… нет осталось… сын, где-то там без нее вырос ее сын. Сын, который никогда не знал матери, потому что он никогда не отправлял ее письма. Ее рука нащупала нож, а вторая коснулась его волос, она неловко поддалась к нему.

– Ты запомнишь свою сеньору, – прошептала она, – потому что это будет последний день в твоей жизни, – Оливия резко вывернула правую руку и канцелярский нож уперся в сонную артерию, ей уже было нечего терять. Она смотрела как по его рыхлой коже поползла красная струйка…

Струйка крови медленно ползла вниз, а она смотрела в его глаза и не видела страха. Ее мучитель расхохотался ей прямо в лицо.