– История, да, – продолжил благочинный. – Казалось бы, в ней так много поводов для сомнений, масса свидетельств чего-то неудобного. А если копнуть глубже, то окажется, что причина в нас сегодняшних. Мы умудрились за пару столетий смешать разные эпохи и понятия. Столько всего забыли… Кто сейчас знает, что именно в Константинополе, восточной столице Римской империи, появились первые университеты?.. Которые, кстати, готовили юристов, да. А Западная Европа была варварским краем, который неохотно принимал ценности Востока.

А ещё философия… Тогда оставались старые философские школы, которые умирали – не выдерживали напора Истины, разрушались. Не получалось у них больше блистать мудростью и опираться на языческую ложь – народ был строже к обману, да. Настоящая, как сейчас говорят, фундаментальная наука находилась именно у нас, в Церкви. Что может быть более важным, чем строение мира, его возникновение, законы существования, пределы познания? Или строения человека, сознания, воли, движущих сил? А вершина всего – спасение души. Что может быть важнее? Ничего.

Отец Пётр заметил, что уже выпил полчашки. Благочинный не забывал ухаживать за гостем и успевал подкладывать печенье. Отец Пётр почувствовал себя подростком, который пришёл за мудростью к взрослым, – но было не стыдно, а приятно. Тревоги отходили, хотелось только слушать – очень знакомое ощущение в этой комнате.

– В каких угодно научных спорах нет пользы, если нет любви между спорщиками, да. А любовь редко встречается у учёных, – продолжал будто забывший о времени отец Иоанн. – В старые времена люди были более горячими, живыми, не терпели неверного учения о спасении души. Целые имперские провинции восставали, когда епископ по вражьему наущению начинал учить ереси…

– Ладно, история историей, я вот к чему веду, – спохватился старец. – Брось это. Уважение к науке строится на её пользе для повседневной жизни. За это ей честь и хвала. Когда же неверующий учёный пытается уйти в некое чистое знание, то есть в бесконечно большое либо бесконечно малое, то поневоле вторгается в область веры. А ему там не место. Можно ли взвесить или измерить Любовь? Или Жизнь? И самые упрямые учёные поступают, как их учили: либо отрицают всё, что не могут положить на весы, либо пытаются разорвать на части, чтобы хоть как-нибудь изучить. Разве так они что-то узнают истинное?

А вера никогда не стремилась помогать по хозяйству. Наоборот, весь Новый Завет пропитан призывом вырваться из мирского плена, обратиться к Небесному и через это спастись. Наука же притягивает человека к земле, да. Если вера видит человека как сосуд божественного огня, то наука либо отвергает сам огонь, либо пытается доказать, что он – часть этого сосуда. А беда пришла из-за тех самых языческих школ, ты помнишь. Они так долго оттачивали приёмы споров и убеждений, что и христианские богословы не удержались, стали перенимать их умения…

Старец помолчал немного, грустно покачал головой, словно вспоминая.

– Они писали прекрасные, мудрые книги, – продолжал отец Иоанн. – Но языческая философия коварна, она изменила снова и повернула науку против Истины. А ведь многие почти позабыли, что главные постулаты веры основаны не на логике, риторике, аксиомах или теоремах. Священное Писание и Священное Предание – это стройная система откровений, идущих от самого Начала, Бога. Потому наша система так гармонична и красива, что её источник – сама Истина. И потому ей не нужно «шаг за шагом» подбираться к основным выводам. Разве не странно решать задачу, когда уже знаешь ответ? Потому говорят о споре веры и науки лишь те, кто не понимает их сути. Либо сознательно искажает их предназначение… Хотя я опять увлёкся.

– Удобно, конечно, осуждать веру, приводя в пример римские решения о строении природы, – усмехнулся старец. – Но так и науку можно осудить, если вспомнить все её нелепые идеи устройства мира или движущих сил человечества.

– Там, где каждый занимается своим делом, противоречия нет, – отец Иоанн заговорил строже. – Молодость должна резвиться и даже воевать, когда придётся. А старость обязана направлять и передавать накопленный опыт. Что же до вопроса сына твоего… А разве есть где-то в Писании место, где было бы сказано, что кроме людей нет тварей разумных? Разве не сотворил Господь, например, ангелов?

Отец Пётр уже забыл о чае и почувствовал, как что-то зашевелилось в душе.

– Но не забывай, что человек – венец творения! Хотя грехопадением, жизнью своей испорченной, сломанной, разорванной так ослабил себя, что потерял дарованное ему достоинство. Впрочем, ты сам знаешь всё это не хуже меня. Не забывай об этом!

– А что Вестник этот говорит о себе, кто он? – неожиданно спокойно спросил благочинный и сам отпил чаю.

Отец Пётр вдруг осознал: он не может вспомнить, что же о себе говорил инопланетянин. Про огромные возможности и знания – говорил. Но вот о том, кто он, «из чего сделан», не сказал ни слова. Хотя нет, кое-что всё же упомянул…

– Он сказал, что видел сотворение мира. – И добавил мрачно: – А это значит, что он вряд ли человек.

В новой жизни непривычным было многое. Свита Вестника оставалась в своих блестящих комбинезонах, но уже с открытыми лицами – вполне человеческими, если не обращать внимания на глаза. В «домашней» обстановке все были более раскрепощёнными, чем на площади, и сняли свои то ли шлемы, то ли головные накидки. Михаил обратил внимание на тонкость материала – похоже, головной убор был декоративным, никакой защитной функции не выполнял. Хотя можно ли было что-то с уверенностью сказать о неземных технологиях?

Кожа пришельцев была зеленовато-землистого оттенка, как у алкашей, которые когда-то собирались возле школы Михаила. Но глаза были совсем иными. Устроены они были так же, как у землян – зрачки, белки, ресницы. Но зрачки были чёрными, а белки в какие-то моменты темнели и почти сливались по цвету с зрачком. И сам взгляд, эмоции, которые выражали пришельцы, были точно внеземными. Глаза будто жили отдельно, горели внутренним мрачным огнём и заставляли смотреть куда угодно, только не на них. Вместе с подвижными лицами, резкими движениями, они создавали полумистический, ненастоящий образ, который тускнел лишь под очками.

Вестник не был исключением. Михаил подумал, что такие бешеные глаза, как и у его соотечественников, действительно, лучше было прятать за тёмными стёклами. Хотя возможно, что всё объясняется разностью культур – они же инопланетяне. Может быть, в их цивилизации такие выражения глаз считаются верхом сдержанности или даже симпатии? И можно ли вообще подходить к пришельцам с человеческой меркой, относиться к ним как людям? Михаил вдруг понял, что впервые видит тех, для кого сравнение с человеком может оказаться унижением. А Вестник точно не трепетал перед мощью человеческой цивилизации, так какое ему дело до чувств зевак из-за необычных глаз?

Но всё же вели они себя странно. Иногда Михаил ловил себя на мысли, что попал в прошлое – у инопланетян оказывалось столько правил общения, соблюдался между собой почти дворцовый этикет, которого он совершенно не понимал. Например, при «визите» или при встрече с Вестником, обязательно нужно было поклониться, высказать почтение. Это было непривычно, но, собственно говоря, почему бы и нет? Один только возраст нового хозяина вызывал уважение, а власти, судя по всему, у него было полно. Да и свита вела себя точно так же – по первому требованию заходили, кланялись, выслушивали распоряжения, уходили.

Но всякий раз, когда Михаил замечал свиту без шефа, он словно наблюдал обрывок какой-то сложной церемонии. Инопланетяне чинно раскланивались друг с другом и с ним, выписывали руками сложные фигуры и изображали самые разные чувства на лице – от восторга до холодного презрения. Иногда Михаилу начинало казаться, что происходящее – что-то вроде поклонов английской королеве со стороны иностранных туристов, шоу для собственного развлечения. Спохватившись, он возвращался в реальность и пытался сдержанно повторять движения инопланетян, чем приводил их, похоже, в бурный восторг. По крайней мере, они улыбались во весь рот и одобрительно кивали. Но всё же не говорили ни слова, даже когда открывали ему порталы в квартиру за вещами.