Как ни старался настоятель, не было сегодня единства. Внешне так же чинно двигались алтарники, дьякон Арсений поставленным голосом громко возглашал прошения. Все делали всё потребное – а думали каждый о своём, как и приход. Вернее, все об одном, но ни о Боге, ни о своих грехах, святом посте или службе.

Не все, конечно. То тут, то там были и обычные, возвышенные и сосредоточенные лица. Как всегда, радовал своей недетской серьёзностью алтарник Алёша. Десятилетний мальчик бережно держал свечу, ходил ровно, не отвлекался, чем подавал пример даже настоятелю. Родители мальчика присутствовали здесь же – с левой стороны Храма мать, которая не упускала из виду ни сына, ни службу, и отец – как положено, на правой стороне. Но основная масса «малого стада» была явно растеряна. Вот ведь хорошее слово – «растеряны»! Словно овцы, позабывшие голос своего пастыря, разбежавшиеся в разные стороны и потерявшиеся.

Ещё молодой, но с шикарной чёрной бородой и оперным голосом, дьякон отец Арсений тоже был непривычно рассеян. С тревогой поглядывал на настоятеля, потом спохватывался и чуть громче и старательнее, чем нужно, возглашал ектеньи.

Проповедь настоятель готовил накануне вечером, до новостей про инопланетян. Он посвятил её толкованию текущего отрывка из Евангелия – а теперь смотрел на вчерашние заметки будто на далёкие воспоминания. Интересно, в скольких храмах сейчас говорят о пришельцах? Немало батюшек, наверное, оставили в стороне духовную брань и постарались вместить вчерашние новости в прежнюю картину мира. Правильно ли это?

Отец Пётр прислушался к себе и понял, что волнуется, но не сверх меры. Помогал жизненный опыт, который подсказывал: торопиться не следует. События только начинали разворачиваться, а их истинный смысл откроется гораздо позже, зачем спешить? Плохо, конечно, если вместо общей молитвы прихожане затеют распрю, но ведь это уж как Бог даст. И Он же даст нужные слова, придёт ответ на сердце в своё время.

И можно положиться на Бога в этом. Всё же зависит от конкретного вопроса – в нём самом следует найти зерно ответа. Если у кого-то пошатнулась вера – укрепить, если накатил страх – успокоить. Пусть лучше самый нетерпеливый начнёт, выскажет, что его гложет. А если никто не спросит, значит, хватает ещё терпения у людей – слава Богу. Вместе и подождём, соборно.

Но полностью от сомнений избавиться не вышло и, чтобы не выдавать волнения, настоятель добавил проповеди строгости. Это дало противоречивый результат. Прихожане явно сгорали от нетерпения, но не решились прервать настоятеля – за годы служения он твёрдо вбил им в головы, что любые вопросы задаются либо наедине, либо запиской в специальный ящичек у входа. Храм – место молитвы, а не споров. Наверняка кто-то закинул вопросы в ящик, но отец Пётр решил сегодня его не открывать.

К концу проповеди, перед Святым Причастием, он вдруг ясно понял, что не готов ответить на самый важный вопрос дня. Как вообще можно отвечать, если измучен сомнениями? Крамольные мысли, которые он весь вечер и всё утро гнал от себя, возвращались снова и снова. Простой вопрос, который задал ему сын, поворачивал мир вверх дном. «А что, если…», – упорно гудел вражий голос в голове. «Господи, помилуй, – беззвучно молился священник, – укрепи веру мою, разреши сомнения, отгони мысли нечестивые, огради меня от помыслов хульных…»

Начался отпуст, ровно падали благодарственные молитвы после причащения, но обычного умиротворения вокруг больше не было. Казалось, будто и священник, и прихожане торопились убежать друг от друга, избавиться от взаимной неловкости – словно супруги, что тянут с окончательным выяснением отношений ради ещё одного вечера если не в тепле домашнего уюта, то хотя бы в видимости его.

Отец Пётр задумался – разве такая нерешительность не говорит сама за себя? Разве это не то самое маловерие, которое он бичевал столько лет? Жена, которая полностью верит своему мужу, не будет бояться страшного ответа и спросит его сразу же о причине опоздания. Если же она боится правды, не говорит ли это о её сомнении в верности супруга? Он понял, что молчание паствы было так же красноречиво, как и молчание пастыря.

Теперь настоятель сожалел, что никто его не спросил о пришельце, а он смалодушничал. Духовные чада будут сами искать объяснений, и что они найдут? Если даже священник сомневается – чего ждать от мирян? И разве не придётся ему давать ответ на Страшном суде за такое оставление паствы волкам? А защитит ли пастырь стадо, если сам дрожит, как овца? Тупик.

– Нет, самому не справиться, – определился отец Пётр. – Пора навестить благочинного.

Строго говоря, отец Иоанн уже несколько лет не был благочинным. Ещё лет десять назад он просился на покой по возрасту, но епископ не сразу благословил оставить должность. Теперь бывший благочинный вёл более спокойную жизнь, которая явно пошла ему на пользу – с тех пор он почти не менялся внешне. Конечно, дело было в том, что отец Иоанн достиг того почтенного возраста, когда прожитые годы прекращают отражаться на человеке. Благочинный, как по привычке его называли многие другие духовные чада, оставался неизменным и внутренне – как камертон всегда выдавал чистую ноту, простыми и ясными словами возвращал мятущиеся души к истине.

Как и всегда, возле дома было многолюдно. Добровольные помощники старца, тоже духовные дети, пытались поддерживать хоть какой-то порядок и заботиться о приезжих. Большинство гостей составляли женщины разных возрастов. Они явно были готовы провести в очереди много часов, а потому не теряли времени – громким шёпотом делились друг с другом проблемами, с благочестивым видом давали строгие советы новичкам, после чего спохватывались и смиренно говорили, что правильно рассудит только старец. Потом повторяли советы и продолжали тот же разговор.

Отец Пётр усмехнулся внутренне, когда вспомнил, как те же активные прихожанки когда-то и нарекли отца Иоанна старцем. После избавления от «административного послушания» благочинного, отец Иоанн остался настоятелем маленького бревенчатого Храма. Людей ездить меньше не стало, застать бывшего благочинного одного было почти никогда невозможно, но всегда радостный, неунывающий священник старался помочь всем, кто приходил к нему. А потом, видимо из-за возраста и внешнего вида, отца Иоанна стали всё чаще за глаза называть старцем. На это он серчал, требовал прекратить «идолопоклонство» и пару раз даже посвятил этому проповеди. Пользы от этого не было никакой. Церковные бабушки дружно кивали, в голос соглашались с ним, но затем на своих совещаниях решали, что «старец» так говорит «по кротости и смирению», что несомненно подтверждает его святость и благодатность. Постепенно народное звание закрепилось, отец Иоанн махнул на это рукой, а старцем его стали за глаза называть даже духовные дети.

Хотя отец Пётр и не помнил благочинного молодым. Это было понятно – молодость бурлит, редко замечает тихо бредущую чужую старость, пока торопится к своей. Даже сейчас, в среднем возрасте, всё бежит так же быстро, не до различий возраста окружающих. Конечно, сложно ошибиться, когда идут рядом дед и внук, но глубокие старики нередко выглядят немногим хуже, чем их состарившиеся дети. Как-то на проповеди отец Пётр назвал стариков «вехами времени, которые погружены в прошлое и почти не замечают настоящего». Он был доволен тогда найденным образом.

Но отец Иоанн был совсем другим. Его старость была без дряхлости, уныния или равнодушия. Он всегда жил, а не доживал, был полон энергии, даже своим видом подбадривал более молодых священников, давал им наглядный пример жизнелюбия. Будучи человеком, безусловно, одарённым, радушным и трудолюбивым, когда-то он стал для молодого батюшки образцом, к которому нужно стремиться. А разница в возрасте только добавляла решимости – ведь нельзя же было работать меньше, чем старик! Потом отец Пётр поймал себя на том, что бессознательно даже в мелочах повторял многое, что видел у благочинного. И сделал чрезвычайно важный и, что уж тут скромничать, очень умный шаг – определился, что лучшего духовника ему не найти. А затем попросил отца Иоанна принять его в число своих духовных детей.