Вот, оказывается, как быстро пролетела жизнь – такая светлая и манящая в юности, и такая неумолимая и жестокая в старости. Чувство досады сдавливало грудь, разрасталось могучими корнями по всему телу и не давало покоя теперь уже ни днём, ни ночью.
В таком грустном состоянии дед Терентий лежал на полутораспальной полупровалившейся кровати, укрытый до подбородка пуховым одеялом и овчинным тулупом. На широкой взбитой подушке в ситцевой цветастой наволочке его лицо было мраморно-белого цвета, и выглядел он крайне печальным. Слежавшиеся нерасчёсанные седые волосы были растрёпаны, давно не бритое осунувшееся лицо выглядело отрешённым, а некогда живые с голубизной серые глаза ввалились и не излучали никакого интереса к происходящему. Сам для себя Терентий Агеевич решил, что на то воля свыше, на сопротивление болезни сил уже нет – знать, надо спокойно распрощаться с этим миром.
Ещё до выхода на пенсию (а работал он столяром в ремесленном училище – чинил стулья, окна, двери, полы), Терентий Агеевич слыл спокойным, рассудительным и даже счастливым человеком: три дочери – все «на подбор», выйдя замуж за моряков и офицеров, жили в своё удовольствие, хотя и вдали от него, но это было продолжение его рода, его дерева. У каждой свои детишки, а вон Людка так сразу четверых завела за два раза. Всё у них было справно и толково: мужья на службе, жёны с детьми. Правда, у Полинки не всё ладилось из-за живущей вместе с ними свекрови, ну да можно стерпеться, чай не война. Каждый год дочери сговаривались и летом наезжали в свой отчий дом с детьми, а иногда, если получалось, то привозили и мужей. Дед Терентий на этот случай припасал первачка, а бабка делала для женской половины бражки. В разговорах, заботах о детворе, загораниях, купаниях быстро проходил месяц-другой, и, распрощавшись, набрав вволю печёных сладостей и что-нибудь посущественней из провизии, вся ватага разлеталась в свои стороны, за тридевять земель: Людка – в Подмосковье, Надежда – на Камчатку, ну а Полина – на границу, к себе на заставу.
Дом у Терентия Агеевича был хотя и небольшой, но уютный и исправный: две большие комнаты, кухня с отгороженной в ней светёлкой с небольшим оконцем. Там дед Терентий и лежал сейчас. Он любил эту небольшую комнатушку: во-первых, тепло от печки, во-вторых, из окошка был виден двор и сад, в-третьих, в уединении лучше думалось и мысли работали красивше.
Да и с женой Терентию Агеевичу повезло: была Харитинья Игнатьевна работящая, терпеливая, участливая, да и фигурой и лицом недурна. По молодости отличалась и голосом красивым, и метким словцом с юмором – не бука какая-нибудь, а нормальная русская женщина. Грамотёшки хоть и было у неё немного, но природная рассудительность её располагала к общению, поэтому в доме у них бывали и родственники, и соседи, и сослуживцы, и друзья детства. Со всеми ладили, всех, как могли, потчевали, не задумываясь о корысти или ещё какой-то там выгоде. Жили вроде бы и просто, но в достатке: молоко, мясо, овощи – всё своё. Ну а на сахар и хлеб зарабатывали, а потом и пенсия подошла.
Была у Терентия Агеевича в молодости мечта: побывать в Ленинграде, со всеми его прелестями познакомиться, да за всю свою долгую жизнь так и не собрался. А уж очень хотел посмотреть на царские дворцы, хоть одним глазком. Год за годом проходили: то надо было девчат растить, то война, то разруха, а вот теперь уже и сил не стало.
Харитинья-то, хоть и на год всего моложе, крепкая ещё – лет десять запросто протянет, а то и больше. Как-то ей будет одной? Сена надо, шроту для свиней надо, огород обслужить. Эх, нет, наверное, не потянет. Вдвоём-то справлялись, не всё успевая. Нет, конечно, не потянет. Не повезло ей, бедной. Ну, да, может быть, кто из девок заберёт к себе. Тогда придётся всё продать – и дом, и скотину. Жалко, чёрт возьми! Да и цены сейчас невысокие. Может, Полинку выписать с детишками, чтоб пожила, отдохнула от свекрови, а то уж шибко измаялась она с ней. Надо Харитинье наказать, чтоб так и сделала, отписала Полинке. Да надо ей сказать, чтобы сходила к соседу Василию, попросила покрыть крышу сарая толем, да и загон у свиней поправить, да полову с элеватора привезти, а то если до конца года не получит, по весне кормить нечем будет скотину…
В таких думах и рассуждениях проходили последние дни его жизни. С четверга он перестал есть, пил тёплое молоко, да и то очень мало. Вставать он уже не вставал – жизнь медленно, но настойчиво уходила из него. Как-то вечером Терентий Агеевич подозвал жену и попросил отбить дочерям телеграммы, чтобы приезжали.
Прошло ещё два дня, дед Терентий ни на что не реагировал. Уже появилась в доме Полина, заходили какие-то люди, но он не выражал никакого интереса к происходящему. Память что-то фиксировала, возникали какие-то картины, видения и образы, но они были так расплывчаты, а сил было так мало, что он не мог разобрать ни снов, ни этих миражей, ни, тем более, расшифровать их тайный смысл. Он уже смирился с близким концом и воспринимал это как безысходность.
В воскресенье утром Харитинья Игнатьевна, как всегда, подошла к кровати мужа, присела, попробовала лоб, прислушалась. Он открыл глаза, увидел жену, и слёзы навернулись на глаза. Собрав последние силы, он прошептал ей, что вот близок его час… Они оба всплакнули, помолчали.
– Харитинья! Скажи мне по совести, я всё равно умру, но чтоб знал просто, изменяла ли ты мне в жизни или нет, – тихо прошептал он. Эта мысль его не покидала долгие годы после того, как, сильно болея и находясь в бреду, она шептала страшные для неё и непонятные для него слова:
– Боюсь, а то Терентий прознает – убьёт! Не надо, не надо…
Она вся затряслась, залилась слезами и, уронив голову ему на грудь, запричитала:
– Да было, да! Было это со мной, когда ты был на германской. Надо ж было дров напилить, вот и попросила этого обормота Степана… А потом накормила да чарочку поднесла, вот он меня и приласкал. Как ни отбивалась, а силища-то у него какая – всё сладил своё дело. Уж и плакала я, и уговаривала… Что уж сейчас-то вспоминать, что было, то было. Прости мне мой грех, не по злому умыслу… Так уж вышло… Что уж теперь, мне тоже скоро помирать.
– Ишь ты как заговорила, помирать, так всё списать? Хм… Это что ж получается, я кровь на войне за Родину проливал, а этот рыжий Стёпка с тобой шашни водил, тебя пользовал. Как это ещё мне приплоду не завёл… Это я, стало быть, всю жизнь с рогами прожил, а этот кобель Стёпка без меня тут опять будет пользоваться всем. То-то я вспоминаю, как ты глаза опускала при его появлении. Вот где собака зарыта. И эту гадину я пригрел у себя на груди. Ну-ка, брысь отсюда, подстилка поганая! – дед Терентий оттолкнул жену.
Лицо его оживилось и приобрело подобие румянца, глаза излучали гнев и готовы были испепелить в одночасье.
– Хоронить меня собрались со Степаном, с этим рыжим вором. Нет, хрен вам в бок. Не выйдет! Рано мне умирать, пока такие вот иуды по-соседству живут. Ну-ка давай мне борща, хватит над мужем измываться: всё молочко да молочко… Я тебе покажу ещё. Позови-ка Полинку, я ей всё про тебя расскажу, пусть дочь знает про мать…
Харитинья Игнатьевна бросилась на колени и запричитала жалобно и протяжно:
– Только не это, только не это! Не посрами меня перед детьми… Ведь я-то раскрылась, думала, что моя тайна уйдёт с тобой в могилу. Да лучше бы я тебе ничего не говорила… Вот бес меня попутал!
На причитанья выскочила Полина и тоже заголосила, подумав, что отец скончался. Терентий Агеевич, собравшись с силами, негромко, но внятно сказал:
– Ладно, хватит слёзы лить, дайте борща и катитесь по своим делам.
И, отвернув голову к стенке и прикрыв глаза, задумался о чём-то своём. В голове неотступно стучала мысль: «Стёпка подлец, ну и подлец! Молокосос, ведь младше меня года на три-четыре, а какой подлец…»
Потом вспомнились свои похождения по молодости лет и неизменные успехи на любовном фронте, да, были в числе побеждённых не только вдовы или незамужние… Кое-кому и он рога наставил. Но вот чтобы ему, чтобы с его женой кто-то спал – этого он не мог так пережить. Это всю жизнь, почитай, ходил с рогами. А этот-то рыжий гад посмеивался над ним всю жизнь. Может, и растрепал кому-нибудь.
