Было очевидно, что избежать столкновения не удастся. Я летел на это сооружение с огромной скоростью, справа и слева мелькали небоскребы; внизу, возможно, и были улицы, но так далеко, что различить что-либо не представлялось возможным…

Я вдруг подумал, что если сейчас поверну, то столкновения, может, и удастся избежать – между стеной небоскреба и башней появился просвет – и тут моя траектория изменилась! Заметив связь между мыслями и поворотом, я снова постарался вообразить, что поворачиваю. Это подействовало. Мое движение плавно скруглялось влево. Скорость, однако, была так велика, а изменения столь незначительны, что повернуть совершенно уже не удавалось…

Я начал различать детали башни и увидел, что она имеет воздушную конструкцию. В полном отчаянии, подставляя лицо пронизывающему ветру, я успел лишь заметить, что между прутьями открылся проход. Адреналин переполнял кровь и только по этой причине я не терял сознание: ощущения были страшными. Так чувствует себя, по-видимому, человек, падающий с небоскреба. Мой мозг отказывался понимать, что ситуация под контролем – да это и не было так. Я мог лишь воздействовать на реальность, не в силах её изменить в благоприятную для себя сторону. Переломить ход событий мешал страх и бессилие перед происходящим уже, как мне казалось, даже не со мной…

Тем временем башня приближалась. Столкновение было неминуемо. Спасаясь от холодного ветра, я сунул руки в карманы и вдруг в одном из них нащупал странный предмет; что-то неопределенное мелькнуло в голове. Усилитель… – ветер свистел в ушах, мешая сосредоточиться; «Усилитель!» – Вдруг вспомнил я, нащупал шершавую поверхность и нажал.

То, что случилось затем, описать словами трудно. Поскольку ничего, из поддающегося описанию словами, со мной и не произошло: я по прежнему летел с огромной скоростью, словно торпеда; прямо по курсу все так же возвышалась исполинская металлическая башня, выросшая, казалось, до самых небес. По правую и левую сторону неслись и мелькали небоскребы из стекла и бетона, которым, кажется, не было конца… Но что-то всё-таки изменилось: поменялось мое собственное отношение к происходящему. Если раньше со мной происходило что-то страшное: меня затянуло во враждебный мир безвыходно и бесповоротно и, этот неизвестный и пугающий мир, с которым я пытался бороться, спасаться от него, затягивал меня все больше и больше…

Теперь все стало ровным счетом наоборот: мир был частью меня. Это он зависел от того, как я решу. Быть ему или нет. Существовать или исчезнуть. Свернуться клубком или завернуться спиралью, оберегая при этом меня – его Господина…

Понятно, что главное осталось по прежнему: разыскиваемый мною демон, в миру Иван Моисеевич, а в астрале э’Грэгор – как я теперь знал – по прежнему прятался здесь. И только здесь я мог найти и наказать его за творящееся на Земле безобразие. В моих силах было уничтожить этот мир; сделать его несуществующим. Я мог так же трансформировать его по своему желанию. Однако э’Грэгор изменился бы; или исчез вместе с ним; что было бы ещё хуже. Это не решило бы ничего. Он по-прежнему остался бы самим собой. В исчезнувшем, или измененном виде он по прежнему угрожал бы миру… Выход был один: уничтожение не его существования; а предотвращение его возникновения на Земле…

И только я об этом подумал, как реальность вокруг меня стала быстро преображаться. Я почувствовал, что начал реализовываться какой-то другой, непонятный мне план. Не оставляло ощущение, что происходящее теперь хоть и является продолжением предыдущей последовательности событий, его развитием; и что механизм, его запустивший, ведет меня по – прежнему к цели, но уже не тем, прежним путем. Не тем способом, которым реализовывались задачи до этого. Подступало что-то другое и необратимо пугающее…

Я открыл глаза.

Я уже никуда не летел, а стоял перед огромным мраморным дворцом, украшенным, правда, весьма аскетично. Даже цвет камня был неброским: все больше серые тона. По архитектуре напоминая дворец, строение походило на станцию метрополитена или даже на крематорий. Прямо передо мной были большие открытые ворота. Над ними красовалась надпись: «И это все пройдет».

Делать было нечего; думать о смысле изречения времени у меня не было совершенно. Я шагнул внутрь.

Первое что я понял, вернее даже почувствовал, как некоторую данность было: «все прошло».

Это было странное, непередаваемое ощущение: как будто бы все, что со мной было и все что произойдет когда-либо – завтра, через год, через двадцать лет – уже совершилось… Это было так, как бывает у матери, говорящей ребенку: «Каникулы кончаться и ты снова пойдешь в школу…» И вот когда она это говорит, событие еще находится в будущем, но и ей и ее ребенку уже ясно с какой-то безысходной определенностью: это случиться. И она, и ее сын ощущают себя, словно попавшими в будущее; в тот миг, когда лето уже прошло и наступила осень. И настоящее для них на мгновение перестает существовать; оно превращается в прошлое, в воспоминания. В воспоминания о том, как они стояли на берегу моря, смотрели в открытое голубое небо, и мать говорила тогда ему, что он скоро вернется в город, наступит осень и под мелким, накрапывающим дождем её сын, с маленьким ранцем на спине отправиться первого сентября снова в школу…

Из жизни в такие моменты выпадает целый период времени, жизни…

Так произошло и со мной. С той только разницей, что из моей жизни выпал не какой-то определенный период; не стало самой жизни. Не стало ни меня, ни окружающего меня мира. Вокруг была пустота. Все прошло…

Что-то зашипело над головой, и я открыл глаза. Рядом со мной стояли ноги. Я поднял взгляд выше – ноги были женскими.

Проследив сквозь прищуренные веки дальше, я обнаружил, что ноги принадлежат блондинке довольно миловидной наружности. Шипение издавала сковорода стоявшая на плите. Плита имела обшарпанный вид, по крайней мере, с той точки зрения, в которой я находился. А находился я на полу. Способности мыслить потихоньку возвращались. Я вспомнил, что вчера мы сильно выпили с друзьями после концерта, и я решил остаться ночевать в общаге. Домой ехать было уже поздно, места в комнате у друзей не оставалось – друзей оказалось больше чем мест – и меня, любезно снабдив матрасом (и за то спасибо) отправили с ним на общую кухню. Теперь же, видимо, настало утро, и все жильцы-студенты потянулись сюда со своими чайниками и сковородами. Наступил завтрак.

Ноги я узнал почти сразу, но сомнения сначала оставались. Теперь нет. Это была Надя со второго курса. Красавица. Спортсменка. Зависть всего курса – шансов у меня не было никаких. Однако спать больше не хотелось и я, прикрываясь одеялом сел на матрасе. Голова болела зверски.

– Привет. – Услышал я ее голос. – Вы вчера здорово сыграли. Мне понравилось. – Она пошевелила что-то на сковороде. Запахло яичницей. Что было ответить, я не знал. Влюблен я в неё был отчаянно еще с первого курса; надежд же у меня не было никаких. Это расстраивало и одновременно обижало. Из чего проистекало мое часто неадекватное к ней отношение. Но «просто дружить» я не хотел решительно. Все знали, что у нее есть воздыхатель, причем из счастливых: некий Артем. Студент из другого города. Причем виделась она с ним всего один раз. Сорок минут. Вот как бывает. «Любовь – морковь». Где-то на переезде, когда в стройотряде работала. Её поезд в одну сторону ехал, а его в другую. Проговорили меньше часа и расстались. Он потом ее разыскал и теперь письма пишет. Она ему. Мечтают встретиться, да куда там: оба студенты одна в Иркутске, другой в Москве Денег ноль. Времени тоже. В общем, ждут каникул – не дождутся. О том, как он ее разыскал, уже весь курс знает. Мне наш басист рассказал, Игорь. Он с ней сосед по общаге и, по совместительству, «друг».

– Спасибо. – Я вспомнил всё это и снова впал в пессимизм. К тому же продолжала болеть голова. – Слушай, у тебя анальгина нет? – Внезапно для самого себя спросил я. Боль становилась невыносимой. Друзей сейчас не добудиться. Где у них таблетки и, есть ли они вообще, я себе не представлял. Вернее представлял, что скорее «нет» чем «есть». Всё сами выпили. Вчера кончились. Быть музыкантом – дело не легкое.