Когда гремели воздушные тревоги, я часто видела, как мама быстро собирается и мы идем в подвал. Он казался мне маленьким и уютным, как в игре, где мы все прячемся, чтобы быть в безопасности. Но я не понимала, что настоящая опасность была не в том, что я могу быть поймана и спрятана, а в том, что взрослые были охвачены страхом за нашу жизнь.

Время от времени я замечала, как мама плачет, когда думает, что я не вижу. Но она тут же вытерала слёзы, стараясь не показывать мне, что её сердце разбито. Мы жили без света и воды, и мне казалось, что так будет всегда. В мире взрослых происходило нечто необъяснимое, и я не могла понять, почему вдруг исчезли игрушки, почему мама не могла найти еды, а весь город был словно затмён серым дымом.

Мама часто рассказывала мне о жизни до войны, когда в Москве было весело и спокойно, а теперь она словно исчезла, растворилась в неизвестности. Но её голос был всегда уверенным, она всё время говорила, что мы не должны сдаваться, что всё пройдёт. Когда она мне что-то объясняла, мне казалось, что я начинаю понимать, что мы – это всё, что осталось, и нам нужно быть сильными ради друг друга.

Я видела, как люди, стоящие в очередях за хлебом или за чем-то необходимым, стали всё более угрюмые, но мама всегда пыталась поддержать нас, даже в самых трудных ситуациях. В её глазах, несмотря на усталость и беспокойство, была надежда.

Но я ощущала, как вокруг нас мир менялся. Мы часто прятались в темных углах подвала, слушая, как над нами пролетали самолёты, и мне было страшно от звука, который я не могла понять. Вся жизнь была как в тумане, и я, как ребёнок, пыталась найти в этом хоть какие-то привычные вещи – свою игрушку, свою маму. Но даже игра перестала быть игрой, а стала чем-то особенным, важным, как если бы каждый момент был ценен.

Я тогда не понимала, что такое настоящая война, но чувствовала её присутствие в каждом дыхании, в каждом взгляде взрослых, в каждом молчаливом ожидании. Но даже в этот момент мама продолжала верить, что когда-то всё закончится, и мы вернёмся к нормальной жизни.

Когда война закончилась, её отголоски ещё долго звучали в нашей жизни. Каждый день приносил новые испытания, но мама, как всегда, не позволяла себе и нам сдаваться. Я смотрела на неё и видела, как её руки, покрытые мелкими царапинами и трещинами, неустанно работали, чтобы создать для нас хотя бы иллюзию уюта и стабильности.

Наш район Москвы выглядел как ожившая фотография из учебника по истории войны: развалины, обгоревшие стены домов, дороги, заваленные обломками кирпича и стекла. Люди в очередях говорили шёпотом, а детей старались не отпускать далеко от дома. Мы жили в маленькой комнатке коммунальной квартиры, где стены были настолько тонкими, что любое слово или вздох соседей становились частью нашей жизни.

Наша комната была миром, который мы создавали из ничего. В углу стояла кровать, на которой спали мы Вовкой, рядом – стол, покрытый старой клеёнкой. Полки над столом были забиты книгами, которые мама берегла как самое ценное. Среди них были медицинские справочники, мамины конспекты и несколько томов русской классики, которые она иногда читала вслух нам с Верой.

Соседка тётя Маша, женщина строгая, но добрая, продолжала нам помогать. Иногда она приносила картошку или луковицу, которую удавалось достать, и это было для нас настоящим подарком. Мама часто говорила ей: "Мария Ивановна, вы нам как ангел-хранитель". На что тётя Маша неизменно отвечала: "Клавдия, ты сама для своих детей ангел. Я просто помогаю, чем могу".

После войны город казался мне пустым, словно выжженным изнутри. Москва, которая ещё недавно шумела и жила, теперь покрылась серостью – серыми улицами, серыми лицами, серыми надеждами. И всё это – бесконечные очереди. Они были не просто частью нашей жизни, они стали её сутью.

Очереди начинались рано утром, ещё до рассвета. Люди, укутанные в старые пальто и платки, выстраивались вдоль магазинов, будто тени из другой реальности. Тихий гул разговоров иногда прерывался звуками спорящих женщин, а редкие детские голоса напоминали, что жизнь всё же продолжается.

– Наденька, идём, – говорила мама, собирая меня в дорогу. Я накидывала своё пальто, едва доходящее до колен, и брала её за руку. Она всегда держала меня крепко, будто боялась, что в этом хаосе я могу исчезнуть. Мы занимали место в очереди, которая к тому времени уже успевала вытянуться вдоль улицы. Мороз пробирался под одежду, пальцы ног немели, но никто не двигался с места. Люди стояли молча, будто каждую минуту могли услышать новость, что "хлеба больше не будет". Я помню, как один мужчина с серьёзным лицом что-то тихо обсуждал с женщиной перед нами. Они говорили о товарных вагонах, о пропавших поставках.

– Снова задержка, – бросил он, и его голос прозвучал так, будто он был готов к худшему. Мама тихо вздохнула, поправила мне платок и погладила по голове. – Надя, запомни: неважно, сколько придётся ждать, – шепнула она. – Мы всё равно дождёмся.

Однако не всегда всё было так спокойно. Однажды, когда мы стояли за хлебом, в очереди началась ссора.

– Ты только что пришла! – крикнула одна женщина другой. – Уходи, здесь стояли люди с утра! Слова обернулись в оскорбления, а затем – в потасовку. Люди кричали, кто-то попытался разнять их, но это только подлило масла в огонь. Я сжалась за маминой спиной, испуганно глядя на эту сцену. Мама стиснула мою руку ещё крепче, и я услышала, как она тихо, но строго сказала: – Не двигайся, Надя.

Наконец, приехал милиционер. Он не разобрался в виновных, но его громкий голос заставил очередь вновь замереть.

– Ты видишь? – спросила мама, опускаясь на колени, чтобы встретиться со мной взглядом. – Даже в трудные времена нельзя терять человечность. Я кивнула, хотя внутри меня всё дрожало.

Когда мы наконец дошли до заветного прилавка, мама вытянула из кармана карточки. Женщина за прилавком, с усталым и жёстким взглядом, взвесила наш кусок хлеба.

– Вот, – бросила она, протягивая маме упакованный в бумагу ломоть. Мама взяла хлеб с таким трепетом, будто это был не кусок еды, а драгоценность. Мы несли его домой, словно какой-то трофей, и я чувствовала гордость, что мы это сделали. – Мама, а почему люди так злятся? – спросила я, уже сидя за нашим столом. – Потому что они устали, – ответила она. – Но запомни, Наденька, злость не сделает жизнь лучше.

Очереди были не только местом ожидания, но и местом, где рождались и умирали слухи. Люди шёпотом обсуждали:

– Говорят, на следующей неделе привезут масло…

– Нет, это неправда, нам вообще урежут поставки.

Эти разговоры могли внушить как надежду, так и отчаяние. Мама не слушала их, всегда смотрела только вперёд.

– Если будем надеяться на слухи, ничего не добьёмся, – говорила она.

Но в тот момент, когда нам однажды пришлось вернуться с пустыми руками, её лицо выдало разочарование. Она не плакала, не жаловалась, но её взгляд стал тяжёлым.

– Ничего, Надя, – сказала она, как только мы переступили порог дома. – Завтра попробуем снова.

Одна из самых страшных очередей, которые я помню, была в аптеку. Вовка сильно заболел, и мама была вынуждена встать в очередь за лекарствами. Это была зима, очень холодная за последние годы. Очередь тянулась вдоль всего здания.

– Ты останешься дома, Надя, – сказала мама, когда увидела моё недовольство. Она ушла в темноту раннего утра, а вернулась только ближе к ночи, вся обледенелая, но с заветной баночкой сиропа и таблетками.

– Мы это сделали, – сказала она, вынимая бутылочку из пакета. – Теперь твой брат поправится. Я смотрела на неё с восхищением.

Очереди научили нас терпению. В этих условиях невозможно было жаловаться или ждать от жизни чего-то большего, чем возможность просто прожить ещё один день. Но мама всегда верила, что всё временно. – Очереди закончатся, Надя, – сказала она однажды, когда мы снова мерзли на улице. – Главное – не забывать, кто ты, и сохранять достоинство. Её слова стали для меня уроком. Каждый раз, стоя в длинной очереди или сталкиваясь с новой трудностью, я вспоминала её лицо, полное решимости. Эти годы были временем, когда не хватало всего – еды, одежды, тепла. Но в этом дефиците было то, чего у нас было в избытке: маминой силы, любви и веры в лучшее. И это, как я поняла позже, было дороже любого хлеба.