Мама считала, что я неплохо пел. Когда приходили гости – а, как я уже говорил, они приходили все время – меня заставляли петь, но я очень этого стеснялся и забирался под рояль или прятался за дверь. Если скрыться не удавалось, я горланил какие-то идиотские песни из тех, что звучали по радио, вроде:

Наверное, это было умилительно и трогательно, ведь я действительно механически заучивал всякую чушь, но такие публичные выступления у меня всегда вызывали протест. Однажды пришла какая-то тетя и сказала, что заберет меня в хоровую Капеллу. Я закатил истерику, заявил, что никуда не пойду, вцепился матери в юбку и тем самым был спасен. Тетечки появлялись не сами, это всегда была инициатива матери. И в этих ситуациях я почти не помню отца. Он вообще работал с утра до ночи или уезжал в экспедицию. К сожалению, он умер раньше, чем я смог запомнить о нем что-нибудь осмысленное. У нас была машина «победа», и мы с отцом иногда ездили кататься. Когда же мы купили участок в Белоострове и построили времянку, то в основном ездили только туда. Отец всегда уходил в отпуск в сентябре, когда на даче стихает суета и все дети разъезжаются в школу. Я приезжал на выходные, и мы вдвоем ходили за грибами. Совершенно отчетливо помню белый гриб, который мы нашли. И неспелый, почти зеленый, но сладкий арбуз.

Когда я учился в первом классе, со мной случился казус. Первого мая мы приехали на дачу. Поселок только строился, и везде было полно народу. Я встретился со своим дружком Юркой Максутовым, и мы полезли в соседский дом исследовать новое пространство. Соседи только возвели сруб, еще без крыши, и между бревнами свисала пакля. Мы стали отрывать пучки и поджигать их. Я поджог пучок пакли, и она мгновенно вспыхнула у меня в руках. Я инстинктивно отдернул руку, и огонь прыгнул прямо на стенку. Мгновенно пламенем был охвачен весь дом. По счастью, бревна были сырые, а вокруг было много воды и талого снега. Сразу сбежались люди со всех сторон, и огонь удалось затушить без помощи пожарных. Я убежал в лес на весь день, боясь вернуться домой. Но когда все-таки решился, меня никто не наказал, а я только получил прозвище поджигателя. Соседи не предъявили никаких претензий, обшили сруб вагонкой и живут там по сей день. В тот вечер на обратном пути с дачи все молчали. Город был прорезан лучами прожекторов, которые сопровождали гигантский портрет Ленина, паривший над городом на каком-то летательном аппарате, скорее всего это был цеппелин. Я был в полном восторге и быстро забыл свои горести.

В девять лет меня отдали учиться в музыкальную школу. Когда меня привели на отборочную комиссию и посмотрели зубы и пальцы, то предложили на выбор виолончель или балалайку; по всем другим инструментам набор уже был закончен. Я почему-то сам выбрал виолончель. Мать была счастлива, она всегда обвиняла бабушку в том, что она не стала ходить с Алексеем в музыкальную школу, «а ведь он был таким одаренным ребенком». Когда они ссорились, то иногда переходили на французский. Мать называла бабушку парижанкой и ханжой и говорила, что та могла бы учить своих внуков французскому. Это звучало очень красиво. Бабушка садилась за рояль и исполняла на нем «Турецкий марш», который она играла в юности, когда еще училась в Париже. Моим педагогом стал Анатолий Кондратьевич Филатов, артист Мариинского театра, который, как и все музыканты, подрабатывал в школе. Он был очень обаятельным, довольно молодым человеком, и моя мать была от него без ума. Вообще, музыкальная школа, в отличие от обычной, это отдельная среда. Поскольку занятия по специальности проводятся индивидуально, обучение более эффективно. Но сложнее отлынивать от уроков, потому что родители и педагоги находятся в гораздо более тесном контакте, чем в общеобразовательной школе. Поэтому тебя заставляют заниматься каждый день, в то время как вполне можно не приготовить уроки в школе, куда родители приходят на собрание раз в полгода. Я ничего не понимал в музыке, механически наматывал необходимые часы и ужасно стеснялся своей новой роли. Все ребята в школе в основном занимались спортом. До моего окончания музыкальной школы ни один из моих школьных дружков ни малейшего представления не имел о том, как я играю на виолончели. Когда же на каких-нибудь школьных праздниках учителя в сговоре с мамой пытались заставить меня выступить, то я под разными предлогами от этого уклонялся.

Чуть позже мой брат Андрей, который был на четыре года старше меня, самостоятельно поступил по классу контрабаса в музыкальную школу для взрослых, которая помещалась в этом же здании, что и детская школа. Андрей был удивительно замкнутый и серьезный юноша, и мы с ним не очень хорошо ладили, в то время как Алексей, который был на восемь лет старше меня, был моим героем и гораздо ближе мне по темпераменту. Но, к сожалению, постепенно, по мере взросления, я из младшего брата превратился для него в сопляка. У Андрея же с раннего возраста проявилась тяга к серьезной музыке, и он совершенно осознанно стал интенсивно заниматься на контрабасе. Он уже был в том возрасте, когда мог сам покупать пластинки. У нас был вполне современный по тому времени проигрыватель с корундовыми иголками, который включался через приемник «Балтика», и много пластинок на 78 оборотов. Но лишь с того времени, когда Андрей стал увлеченно слушать музыку и покупать пластинки на 33 оборота, музыка зазвучала у нас в доме. Также у нас был телевизор «Рубин» с большим по тем временам экраном, в то время как у всех были в основном телевизоры с линзами. Отец сконструировал антенну прямо на балконе, и смотреть телевизор к нам ходили все соседи. Это было священнодействие. Вообще в то время в глазах соседей наша семья являла собой образчик мещанского благополучия – квартира, машина, дача. А мы, дети ученого, именовались профессорскими сыночками. Это не имело большого значения во дворе, в кругу сверстников, это была категория оценки взрослых, в основном учителей и соседей.

Все свободное время я проводил, гуляя во дворе. У нас было паровое отопление, и двор был достаточно большой и свободный, в то время как дворы соседних домов с печным отоплением были застроены сараями, порой двухэтажными, сколоченными из чего попало. Каждая квартира или, может быть, даже семья имела свой сарай с дровами. Прогулки в таком дворе носили соответствующий характер. Мой брат Алексей учился в мужской школе, и суровые нравы такого воспитания переносились во двор. Наш двор был благополучней других. Он запирался на ночь и охранялся дворником с усами и в белом переднике. На воротах был звонок и висела табличка, извещавшая о том, что туалета во дворе нет. Через какое-то время все это отменили, и туалет образовался прямо в нашем подъезде, где и существует по сей день. Иногда во двор все же привозили много дров, пилили их на электрической пиле и выстраивали огромные поленницы, а потом куда-то увозили. Мы строили из дров крепости и играли в восхитительные детские игры, которые носили военный характер, и иногда эта война перерастала в войны между дворами. Все знали друг друга, поскольку учились в трех окрестных школах, но разделение по дворам было строгое. Алексей все время ввязывался в какие-то драки и приходил с разбитым носом. Я играл во все азартные игры – фантики и ушки. Как-то Лена Емельянова, с которой я учился в музыкальной школе и которая была на год старше меня и раньше прошла это увлечение, отдала мне целую коробку фантиков, чем сильно подняла мой авторитет во дворе. Я знал достоинство любой пуговицы. Особенно ценились литые пуговицы с двуглавыми орлами и британские львы. Морские пуговицы моего отца с якорями и гербом пошли тоже ничего себе. Во дворе стоял теннисный стол, и старшие ребята все время играли. Мы крутились вокруг, и как-то раз я схватил со стола ракетку и побежал. За мной погнался Андрей Коссой, который был лет на шесть старше меня. Он был большой и грузный, я перепугался и, когда он меня уже догонял, резко развернулся и кинул ракетку ему прямо в лицо. Я разбил ему очки, стекло попало в глаз, его увезли на «скорой помощи» и сделали операцию. Он чуть не лишился глаза. Я же навсегда запомнил это и никогда больше так не «шутил». С Колей Николаевым, который жил этажом ниже, мы играли в оловянных солдатиков.