– Давайте остановимся на том, что вы будете должны мне одно мое желание.

Салтыкова иронично посмотрела на него.

– А чего не три?

– Можете и три. Не откажусь.

– Да нет уж, одно как-то более обнадеживающе звучит.

– Тогда договорились?

– Договорились.

Яркая вспышка, дым, запах серы…

– Только имейте в виду, Дария, единственный демон, которого вы можете теперь вызывать – это я.

Кажется, она не услышала де Торквемаду. Для Салтыковой мир снова стал цветным, ярким, наполненным запахами, звуками, эмоциями. Дарья Николаевна встала, подошла к окну, посмотрела на полную луну. Луна была не просто желтой – по луне скользила радуга.

– Да на кой ляд мне демон, – усмехнулась Салтыкова.

И исчезла.

– Очень жаль, что вы меня не слушали, – заметил де Торквемада.

Наслушалась уже, подумала про себя Салтыкова. Она скрестила руки на груди.

– Как же там без вас гражданка Серикова пылесос-то на антресоли затолкает?

– Ревнуете? – уголки губ де Торквемады чуть дрогнули.

Все мужики одинаковые – только о себе и думают.

– За пылесос беспокоюсь, – отрезала Салтыкова, – почти антиквариат, представляет историческую ценность.

– Впрочем, как и этот портсигар, – носком начищенного до блеска ботинка де Торквемада пододвинул портсигар к Салтыковой.

– Ну, излагайте тогда, раз уж явились.

– Хозяин, тот самый призрак, сдал этот портсигар в комиссионку, его купили родители Ксении Сериковой, но ее отец через несколько месяцев бросил курить, так что портсигар сначала лежал где-то без дела, а потом просто затерялся.

– А почему призрак так к ней привязан? – с сомнением спросила Салтыкова.

– Он привязан не вещью, Дария, он привязан каким-то человеком или существом.

– И кто этот человек? Или что это за существо? Почему вы не можете ответить на этот вопрос?

Дарья специально его доводила, и надо сказать, добилась своего. Де Торквемада вытянулся, и сквозь него как будто бы проступил другой образ – худощавый старик в рясе. Это тоже был Томас де Торквемада только настоящий, тот, которого когда-то в Авиле навестил Гермес Трисмегист. И, конечно же, в воздухе чувствовался непременный атрибут демона – запах серы.

– А если я скажу, что я не могу этого видеть?

Такой ответ Дарью устраивал больше.

– И почему же?

– Понятия не имею. Я вижу историю вещи, вижу призрака, но дальше – серая пелена.

– Даже для вас? – переспросила Дарья.

– Даже для меня. Но это не демон, это врожденный дар колдовства, вроде того, что был у вас. Я не смогу выследить его хозяина.

Дарья, возможно, смогла бы, будь у нее ее истинный дар. Когда все закончится, надо серьезно поговорить об этом с Гермесом. В конце концов, в его же интересах, чтобы они могли быстрее ловить для него всякую нечисть. Она снова внимательно посмотрела на портсигар.

– А почему орел-то мертвый? – вдруг спросила она.

– Что? – не понял де Торквемада.

Запах серы уже исчез, и истинная сущность Великого Инквизитора тоже стерлась – теперь даже при желании никакого монаха разглядеть было невозможно.

– Я говорю, почему он шептал о мертвом орле, – Дарья наклонилась над портсигаром. – Здесь изображен вполне себе нормальный живой орел, ну разве что нарисованный. Но он точно не мертвый. А этот Игнатов говорил о мертвом орле. Он повторял: «Орел. Мертвый орел». Нужно узнать, что именно он имел в виду, возможно, тогда мы приблизимся к тому, кто такого тут наколдовал.

Де Торквемада некоторое время молчал.

– Предположим. Но тогда призрак нужно упокоить.

– Ваш духовный сан с вас так никто и не сложил, – пожала плечами Салтыкова.

И это было чистой правдой. Хоть Великий Инквизитор Томас де Торквемада и обвинялся в массовых убийствах, но никто и никогда не лишал его монашеского звания и не отлучал от церкви. Возможно, потому что де Торквемаду Великим Инквизитором назначил лично Папа Римский Сикст IV.

– Никогда этим не занимался.

– Это несложно. Просто прочтите над ним пару молитв, и наш дорогой Анатолий Сергеевич Игнатов обретет дар речи и сообщит все необходимое, а потом покинет этот бренный мир.

– Призраки ненадежны, Дария, – возразил де Торквемада. – Необязательно, что он захочет что-то рассказывать.

– Еще как захочет, иначе не искал бы столько лет мертвого орла.

Де Торквемада снова задумчиво посмотрел на портсигар.

– Ладно, я могу вызвать призрак сюда через этот портсигар, так что встречаться с сумасшедшей Сериковой нам больше не понадобится.

– С сумасшедшей? – Дарья подняла портсигар с пола, подбросила его в воздух и поймала. – Я думала, у вас с ней полное взаимопонимание.

– Вы слишком впечатлены вашими ночными прогулками.

– Вы о чем?

– О том, куда вы отправились, когда я вернул вам дар.

– Ах это… – Салтыкова усмехнулась. – Ревнуете?

– Нет, – ответил де Торквемада, – но вы вернулись уж чересчур счастливой.

– У меня была очень важная встреча, – ответила Салтыкова.

– Я так понимаю, все прошло удачно.

В ту ночь, исчезнув из своей квартиры, Дарья Николаевна Салтыкова почти сразу же оказалась на кладбище Донского монастыря11. Непростое место – это кладбище. Это не такое кладбище, к которому привык обычный человек, с ровными рядами могил и крестами. О нет! Такое ощущение, что надгробья свалены здесь в кучу бессистемно, а под тяжестью многих камней и многих имен покоится один единственный несчастный мертвец. Впрочем, так оно и есть. Кладбище Донского монастыря – почти единственное дворянское кладбище в Москве, которое избежало уничтожения во времена Советской власти, сюда же свозили надгробные камни с подлежащих уничтожению кладбищ Москвы и Подмосковья. Появившаяся среди могил Салтыкова смотрелась здесь как какой-нибудь персонаж любимого детища Гермеса, шоу «Сверхнатуральное» – узкие черные брюки, черная рубашка, черная кожаная куртка. В свете луны ее лицо казалось мертвенно бледным. И правда как какой-нибудь там экстрасенс Салтыкова пошла напролом через кладбище, иногда просто перешагивая через надгробные камни, как будто бы точно знала, куда она идет. Вдруг она остановилась, наклонилась над каменным крестом, на мгновенье замерла, а потом начала ожесточенно оттирать его рукавом кожаной куртки. Куртка, конечно же, после такого была безнадежно испорчена, но Дарье Николаевне, кажется, на это было наплевать. Закончив оттирать памятник, она расчистила листья с небольшого, всего-то сантиметров в тридцать, пространства перед крестом все с тем же остервенением. Наконец, Дарья Николаевна остановилась и посмотрела на землю, под которой был уже давно истлевший гроб с давно истлевшим мертвым телом.

– Ну здравствуй, Феденька, – прошептала она, – ты прости, что давно не приходила…

Замолчала. Осеклась. Надпись на надгробье при желании еще можно было прочитать. «Федор Глебович Салтыков, 1750-1801». Старший сын Дарьи Николаевны Салтыковой умер за несколько месяцев до нее в возрасте пятидесяти одного года, никогда не женился и не имел детей. Младший сын, Николай, умер и того раньше, в 1775, ему было всего двадцать четыре. Пил. Не выдержал такую мать. Дарья к тому времени уже семь лет сидела в яме в Иоанно-Предтеченском монастыре. Через четыре года благодаря наивности инокини Досифеи и расторопности болотного черта она вышла из ямы12, да только было уже поздно – Коленька умер. Похоронили его не при Донском, а на церковном кладбище близ имения Салтыковых в том месте, которое до сих пор принято называть Салтыковской в Подмосковной Балашихе. Потом могилы сравняли, кости куда-то там вывезли, сожгли и закопали пепел. Нет больше Коленьки, да и могилы его не осталось. Хорошо хоть к Федору прийти можно. Когда Немка13 посадила ее в покаянную яму, Федору было восемнадцать, а Николаю – семнадцать. Федор был серьезным, рассудительным, а Коленька – ветер в голове. Титулы и звания Немка за ними сохранила, но не потому что была такой уж доброй, а потому что Сережка Салтыков14 попросил. Единственный раз, когда от Сережки хоть какой-то прок был. Коленька переживал, пил, ненавидел ее. Федя был не такой. Федя тоже ненавидел за позор, но молчал, никогда не женился, не завел детей. Никогда не приходил к матери, хотя мог бы, она все эти годы была всего-то в нескольких улицах от него: выйди, пройди, дай денег караульному, да и увидишь мать…