– Хорошо, Павел Евгеньевич, сегодня же займусь.

***

Работал у себя в кабинете и услышал женские крики где-то, то ли на улице, то ли в доме. Начал прислушиваться и голос показался знакомым. Выскочил в подъезд, так и есть – Лина верещала. Неужто кончился медовый месяц… Цыгане ее лупили, а кто теперь? Лично Трубадур, что ли?

Побежал наверх, а там двое молодых парней в штатском Виктора выводят из квартиры. Нет, теперь уже не размолвки между любимыми. Допелся певец-неформал! Твою ж дивизию… На сотрудников органов уже так насмотрелся, по взгляду их узнаю. Нет, не милиция, точно. Комитет это…

Поймал беспомощный и растерянный взгляд Еловенко, когда его проводили мимо меня вниз по лестнице. Так и захотелось ему подзатыльник врезать хороший… Предупреждал же. Сотрудники, скорее всего, и не возражали бы проявлению праведного гнева от советского гражданина в адрес диссидента. Но поздновато это делать, вырос уже паренек… Лина обессиленно сползла по стене на корточки, захлёбываясь рыданиями. М-да.

– Лина, Лина, – поднял я её, когда звуки шагов затихли. – Это КГБ? Ты удостоверения видела?

Ответить словами она не смогла, только кивнула.

Тут открылся лифт, и на площадку вышла Анна Аркадьевна.

– А куда это Виктора? – спросила она, но увидев, в каком Лина состоянии, осеклась.

Вместе привели Лину в порядок, отпоили водой. Потом Анна Аркадьевна убежала поспешно, сказав, что у нее срочные дела. Какие там дела… Замараться боится, даже девушке парня помогая, которого комитетчики увели. Ее понять можно, кто же будет с Комитетом сейчас в здравом уме связываться? Хотя… Есть один безумец… Спросил Лину:

– Ты в самом деле уверена, что любишь его, будешь с ним жить, или это просто забава на несколько месяцев, как с Мишкой-цыганом? Давай, только честно…

– Да мы уже… уже… про ребенка думали… Он согласен…

Значит, раз об этом речь зашла, Лина, похоже, собралась всерьез встать на путь исправления… Хм. Двух перепелок одним ударом… Надо попробовать.

Ну а что? В принципе, мне это ничего не будет стоить, а вдруг парня на самом деле удастся перевоспитать? Талантливый, зараза! Сам сочиняет, сам поёт. Голос за душу берет. Почти Высоцкий. Только пошедший не по той тропинке. Можно и похлопотать в КГБ за соседа…

Тем более, даже если ничего не получится с перевоспитанием, вряд ли конкретно ко мне у КГБ будут претензии. За что? Чужая душа потёмки. Претензий по идеологической части не будет. Честно попытался, не получилось. Ну что с того? А сейчас в СССР это очень модно. Вытащить оступившегося товарища из пропасти, взять на поруки и так далее… С Тимуром же у меня это прокатило, а там ситуация была не менее тяжелая.

– Так, Лина, без безумств только. Иди, выпей валерьянки, расслабься. Подумаю, чем помочь можно. Скоропалительных решений не жди, но, может, удастся что-нибудь придумать…

Она с надеждой посмотрела на меня.

– Лина, отчество Виктора! – потребовал я.

– Ива-аанович.

– Год рождения!

– Сорок второ-оой.

Пристроил ее на кровать, и спустился вниз. У себя сразу набрал Румянцева и уточнил, будет ли он на месте через полчаса, потому как мне увидеться с ним надо.

– Конечно, я на месте, – озадаченно ответил майор. – У тебя случилось что?

– Не у меня. Сейчас приеду, расскажу.

– Ну, хорошо, давай.

Переоделся по-солдатски за сорок пять секунд и минут через пять уже выехал на Проспект Мира.

Румянцев вышел за мной с озабоченным видом. Покачал головой, подняв глаза кверху, и рассмеялся собственным мыслям о том, что всё больше и больше становлюсь похож на белку в колесе.

– Ну, что у тебя случилось? – спросил он.

– Да не у меня. Соседа ваши приняли. Любитель саркастических куплетов. Талантлив, зараза. И поёт, и сочиняет, и на гитаре играет. Голос хороший…

– За что приняли-то?

– Думаю, будут вменять антисоветскую агитацию и пропаганду.

– Значит, просишь за него?

– Ну как бы так…

***

Саркастические куплеты, – думал майор. – Таких куплетистов как собак нерезаных. Мелкий диссидент погоды никому не сделает, а вот сделать Ивлева должником Комитета заманчиво… Очень заманчиво.

***

– Зачем он тебе? – спросил Румянцев.

– Да ни зачем, – пожал я плечами. – Парня жалко. Родину любит, за неё искренне переживает, но неправильно себе представляет, каким образом нужно имеющиеся недостатки искоренять. Жертва внушения вражеских голосов. А вообще, он очень талантлив. Голос красивый… Люблю такие голоса, ему бы содержание его песен изменить и цены б ему не было.

– Музыку любишь? – с интересом посмотрел на меня Румянцев.

– Хорошую люблю. Не каждый певец от души поёт. А этот, прям, цепляет… Искренний. Поверьте, Олег Петрович, мне есть с чем сравнивать. Ради абы кого не пришёл бы. Поможете, попытаюсь его перевоспитать.

– Меломан… Ну, оставляй его данные, узнаю, что можно сделать. – положил он передо мной чистый лист. – Перевоспитать… Кто бы другой сказал, не поверил бы. Но от тебя вечно сюрпризы…

– Спасибо, – с облегчением выдохнул я и записал про Еловенко всё, что знал и помнил.

***

Святославль.

Шанцев позвонил со службы на городскую базу и по совету жены заказал несколько отрезов фланели по десять метров весёленьких расцветок на детские пелёнки для девочки.

– А весёленькие – это какие, Александр Викторович? – спросил его завбазой Царёв. – Поярче?

– Откуда мне знать, Лев Алексеевич? – недоумённо ответил Шанцев. – Спроси у женщин. На пелёнки для девочки. Три разных куска по десять метров… Хватит, как думаешь?

– Откуда мне знать? – рассмеялся Царёв. – Спрошу у женщин.

Они попрощались до вечера, договорившись, что Шанцев приедет за отрезами к концу рабочего дня.

Когда служебная «Волга» привезла Александра Викторовича на базу, его уже ждали три аккуратных отреза на большом листе обёрточной бумаги, на котором карандашом была выведена сумма тридцать девять рублей. Пока Шанцев доставал деньги, Царёв сам завернул ему покупку в общий свёрток.

Доехав до улицы Островского, градоначальник отпустил машину и встал у калитки дома Ивана Николаева. Старая овчарка на крыльце подняла голову и добросовестно облаяла его.

– Кто там? – услышал он женский голос и тут же выглянула женщина, видимо, мать Ивана. – Ой, Александр Викторович! – всплеснула она руками, узнав его, и поспешила к калитке. – А Иван в больницу после службы сразу побежал.

– Это правильно, – ответил он и, дождавшись, когда она подошла, торжественно вручил ей пакет с фланелью. – Вот, скромный подарок от нас с супругой.

– Ой, – растерялась она. – Спасибо…

– Здоровья маме и ребёнку. И счастья вам всем. А где дом Либкиндов?

– Так вот же, через дом.

Выполнив одну часть своих планов, Шанцев попрощался с матерью Ивана и направился к Либкиндам.

Эммы дома не оказалась. Как сказала её бабушка, она собирает материал.

Угу, знаем мы, что за материал она собирает, и по каким притонам ходит, – с досадой подумал Шанцев и попросил Клару Васильевну передать ей, что он хотел бы с ней увидеться.

– Пусть в горком зайдёт, – попросил он. – Есть к ней разговор по ее новой работе. Ничего особенного, не переживайте, жаль просто, что не застал.

– Хорошо, Александр Викторович. Я передам.

***

Святославль.

Оксана вышла из кабинета председателя жилкомиссии Щербакова в паршивом настроении. Она по-прежнему презирала бросившего ее Загита, но теперь впервые мелькнула мысль, что она могла бы посильнее за него сражаться, не дав уйти так легко. Выйдя на улицу из здания горкома, она дошла до ближайшей лавочки и села, чтобы привести мысли в порядок и решить, что дальше делать.

– Понимаю ваше желание, Оксана Евгеньевна, собрать семью под одной крышей, – доверительно сказал ей Щербаков, – но на днях заходил ваш сын и сказал, что они с женой не хотят терять дом и он будет выписывать семью туда. Увы, Оксана Евгеньевна, я ничего не могу сделать. Я даже не знаю, что вам посоветовать. Если даже сам он не выпишется, это ровным счётом ничего не изменит, у вас опять получатся излишки, как и раньше. Одна комната попадает под распределение. А если и он выпишется, то две комнаты.