СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Том XIII.

Издание А. А. Карцева.

Москва.

Типо-Литог. Г. Я. Простакова. Москва Балчуг, д. Симон. монаст.

1900.

На «понедельник» к Кондаловским собралось человек сорок.

Было тесновато, душно и, как вообще на «фиксах», довольно-таки скучно.

Однако почти все гости изо всех сил старались показать, что не скучают, и проделывали это более или менее искусно в течение целого вечера.

Нельзя же, в самом деле, притащиться, например, с Плющихи на Новую Басманную, да еще в дьявольский мороз и на отчаянном извозчике, — исключительно для того, чтобы сидеть в чужом доме с видом людей, только что схоронивших кого-нибудь из близких или страдающих нестерпимой зубной болью, — как вот эти два бессовестные господина, забившиеся в угол и словно бы проглотившие по аршину.

Спрашивается: к чему они явились и сидят, как пни, удручая милую хозяйку дома, Марью Ивановну, довольно видную еще и моложавую блондинку, несмотря на ее «около сорока», как она говорит три года кряду. Она не без горделивого чувства думает, что у нее по понедельникам «весело» и «непринужденно», а между тем эти две постные физиономии как бы гонят даже намек на веселость и непринужденность.

Если они приехали специально для ужина, — а ужины у Кондаловских всегда бывали хороши, — то приезжай, по крайней мере, позже, прямо к закуске, как делают более порядочные люди, извиняясь перед хозяйкой в позднем приходе тем, что они прямо из театра, в котором, разумеется, не были.

За что, скажите на милость, смущать и заставлять терзаться милых, любезных и гостеприимных хозяев, которые, при встрече, с такой любезной настойчивостью просили вас не забывать, что по понедельникам они всегда дома, и что вы им доставите огромное удовольствие, если приедете. Понимаете ли: огромное, хотя вы и знакомы с ними без года неделю.

И при этом сам Петр Петрович Кондаловский, благополучный и довольный толстяк с хорошей адвокатской практикой, избытком здоровья, имением на юге и умницей женой, не особенно расточительной на сцены ревности, — обыкновенно прибавлял тем мягким и добродушным тенорком, каким он умел и привлекать людей, и «обставлять» своих клиентов:

— У нас, дорогой, запросто. Все добрые, близкие знакомые. Приезжайте, родной… Побеседуем. Обмен мыслей необходим… А то закиснешь…

А Марья Ивановна, любившая, чтобы «понедельники» были многолюдны и хотя бы отчасти напоминали «салоны», о которых она когда-то читала, улыбалась с необыкновенной приветливостью, чтобы выразить вам расположение и чтобы кстати показать свои действительно прелестные и, по видимому, не вставные зубы, и, в свою очередь, устраивала ловушку, в которую многие попадались и по преимуществу девицы и дамы. Она манила «известностями» и «интересными» людьми, конечно в интеллигентной сфере, которых, случалось, за недостатком настоящих, сама же создавала, украшая ими свои «фиксы».

И Марья Ивановна значительно сообщала:

— В этот понедельник вы встретите у нас интересных людей. Будет один молодой доктор, только-что приехавший из Абиссинии… Понимаете ли, прямо из Харары! Необыкновенно талантливо и интересно рассказывает про Абиссинию, про Менелика, про его жену, про раса Маконена… Он всех их отлично знает… Наверное в понедельник что-нибудь расскажет… И Аркадьева обещала приехать… Вы не слыхали об Аркадьевой!?.. Так-таки ничего? О, несчастный! Это чудное контральто… Фе-но-ме-наль-мое! Любимая ученица Маркези, пела два года в Неаполе и приехала сюда… Наверное, поступит в оперу, если только не помешают интриги. Певица замечательная! — восторгается Марья Ивановна.

— И вдобавок, прехорошенькая! — вставляет Кондаловский.

— Недурна, но ничего особенного. Une brune с ординарным лицом… Но голос!! Она дала слово петь у нас. И Аркадий Сергеич Радугин хотел быть. Он на днях приехал из Петербурга на несколько дней… Привез новую повесть… Говорят, прелесть! Так непременно приезжайте. Смотрите, я буду вас ждать, — любезно прибавляла Марья Ивановна. И, пожимая вам руку, она снова приветливо улыбалась, показывая зубы такой ослепительной белизны, что в вашу голову закрадывается гнусная мысль: не фальшивые-ли они? Вам кажется, будто раньше они не были так белы.

И после всего этого ужели возможно обнаружить удручающую скуку, если бы она и охватила вас на «понедельнике» у Кондаловских, несмотря на доктора из Абиссинии, феноменальное контральто, присутствие автора прелестной повести и на хороший ужин впереди! Надо быть решительно бессердечным или совсем невоспитанным человеком, чтобы решиться на это и зевать, не прикрывши предусмотрительно рта ладонью или носовым платком, если только он безукоризненной свежести.

И кроме того помните, что Марья Ивановна, при всей своей очаровательной доброте, вам этого не простит. А кого она не прощает, тот должен иметь в виду, что в числе многих талантов Марья Ивановна обладает богатейшей художественной фантазией и что язычок у нее такой, какой редко встречается даже у самых вдохновенных сплетниц.

Был одиннадцатый час на исходе.

Несмотря на попытки хозяев, «обмен мыслей» еще не начинался, — это предстояло, по обыкновению, к концу ужина, — но за то окончился разнос чая, к некоторому смущению более молчаливых гостей, предоставленных теперь, так сказать, своей участи, и к неописуемой радости Евлампии Михайловны, девицы проблематических лет (от тридцати до сорока) и такой же проблематической наружности.

Несчастная, в качестве бедной родственницы и преданного друга Марьи Ивановны, разливала по понедельникам в столовой чай. Это занятие, действительно свидетельствующее о самопожертвовании, было возложено Марьей Ивановной на своего преданного друга в видах сохранения чая и сахара от растраты. («У нас, ведь вы знаете, такая прислуга!»).

И само по себе не особенно приятное, а тем более для девицы, начинающей уже терять надежду наливать когда-нибудь чай мужу, — занятие это принимало характер одного из разрядов каторги при многолюдстве и бессовестности тех из гостей, которые, не зная, что с собой делать на «фиксах», имеют скверное обыкновение дуть по два, а то и по три стакана, не подозревая, конечно, что вторые и третьи стаканы полны не одним только чаем, но и такими проклятиями кротчайшей Евлампии Михайловны, от которых можно, по меньшей мере, поперхнуться.

Евлампия Михайловна уже разлила до ста чашек и стаканов и давно уже жаждет поскорее явиться в гостиную в своем светлом нарядном платье, со взбитой шевелюрой каштановых волос, придававшей ее закрасневшемуся лицу (еще бы: три часа у самовара!), с загнутым носом, вид попугая, выскочившего из клетки, — чтобы атаковать самого конфузливого, похожего на притаившегося зайчика, юнца-студента первого курса, который, в качестве статиста, обязанного иметь чугунные ноги, скромно и безропотно выстаивает, за неимением свободного стула, в виде живой статуи, у дверей кабинета, в надежде почерпнуть новые сведения об Абиссинии, насладиться феноменальным контральто и — главное — послушать с восторгом юной души «обмен мыслей» более или менее известных людей.

Но доктор из Абиссинии пока не делится своими наблюдениями. За эти дни он так много говорил, по неотступным просьбам рвавших его на части лиц (еще бы: приехал из Абиссинии!), о Менелике, его супруге и Маконене, что абиссинцы ему просто-таки очертели, и он предпочитал молча курить, прислушиваясь к тому, о чем говорят не в Абиссинии, а в Москве, его ближайшие соседи по заключению в кабинете.

«Феноменальное контральто» еще не приезжало.

Да и приедет ли?

«Этакая свинья. Обещала непременно быть, а уж одиннадцать, и ее нет. Не воображает ли она себя знаменитостью с своим дрянным голосом»!