– Нет, не говорила.

Она не говорила! Не должна была говорить!

– Вы сказали «всех нас, девочек». – Он вытащил руку из воды и вытер полотенцем. – Вы родом из Бомонтани.

Страх обжег ей внутренности.

– Вы этого не знаете!

– Знаю.

Он обманул ее. Обманул! Теперь он знал, из какой она страны, и мог сдать ее тем, кто желал ей смерти. У него появилась еще одна возможность для шантажа.

Клариса без колебаний вонзила иголку ему под кожу.

Он даже не поморщился.

– Итак, я оказался прав. В тот первый день, когда я вас увидел, я… задал себе вопрос. Англичане почти ничего не знают о вашей маленькой стране, но когда я был на Пиренеях, мы, солдаты, отмечали необычную красоту женщин из вашей страны, их свежесть.

От страха она едва могла ворочать языком.

– Это все из-за нашего крема.

– И вы, разумеется, принцесса Бомонтани. – Он издевался над ней. – С сестрами, которые живут… Где они живут?

Он не знает об Эми. Клариса с облегчением вздохнула. Эми в безопасности.

– Вам нет дела до моих сестер.

Клариса украдкой взглянула на него. Хепберн не выдаст ее. И если она выполнит его условия, то отделается легким испугом.

Пусть катится ко всем чертям! Этот жестокий, грубый, бессовестный самец не заслуживает от нее ни единого доброго слова, не говоря уже о большем.

И все же он спас жизнь Макги. Отказался от помощи профессионального врача, потому что Маю и нуждался в ней сильнее, чем он. И если бы Клариса не настояла на том, чтобы промыть и зашить ему рану, он остался бы вообще без медицинской помощи. Бабушка учила ее и сестер милосердию. И она, Клариса, поможет ему, хочет он того или нет.

Стянув края раны пальцами, она затянула нить. И спросила:

– Откуда вы знаете, что я из Бомонтани?

– Вы сказали, что Блейз – наполовину араб, наполовину бомонтанец. Немногие знают о существовании этого крохотного государства, тем более о том, что там выводят особую породу лошадей.

– А вы откуда знаете о Бомонтани? И о лошадях? – Ее пальцы слегка дрожали.

Хепберн поймал ее руку и задержал. Правильно сделал.

– Меня отправили на Пиренеи воевать. Я проехал всю Испанию и Португалию, побывал также в Андорре и Бомонтани.

Она вжала ногти в его плоть.

– Тогда вы знаете о революции.

Сердце ее сжалось от невыносимой тоски. В газетах так мало сообщали о том, что там происходит.

– Скажите, в стране все еще хаос, или королеве Клавдии удалось взять ситуацию под контроль?

– Это мне неизвестно.

Кларисе так хотелось узнать все подробности.

– Неизвестно? Но ведь вы там были!

– Был. Въезжал, выезжал, и все больше по ночам. – Он убрал руку с ее руки. – Пил в тавернах, слушал, что новенького происходит в наполеоновской армии…

Не один год прождала она, пока ее призовут на родину. Она собирала слухи по крохам. Ей так хотелось прийти в посольство в Лондоне и расспросить обо всем, но она не осмеливалась. Годфри велел ей остерегаться убийц, и если Кларисе было наплевать на собственную жизнь, то рисковать жизнью сестры она не имела права. И сейчас, испытав горечь разочарования, она бросила Хепберну в лицо обвинение, которое и для нее самой прозвучало вздорным:

– Кем вы были? Шпионом?

– Нет…

Ну конечно, разве унизится британский аристократ до того, чтобы с риском для жизни добывать секретную информацию? Он предпочтет, вырядившись в парадную форму, гарцевать на породистом коне и рубить шашкой пехотинцев.

Но к немалому удивлению Кларисы, Хепберн признался:

– Я был хуже, чем шпион. Рангом ниже. Даже новобранцы выполняли в армии более почетную миссию, чем я.

Клариса уставилась на него, не веря своим ушам.

– Вы влиятельный человек. Как такое возможно? – Он рассмеялся:

– Надо же кому-нибудь выполнять грязную работу. Лучшей кандидатуры, чем я, не нашли.

– Что за работа?

– Такая, которая пачкает душу. – Он указал на наполовину зашитую рану на предплечье: – Вам надо было идти работать хирургом в армию. Мне так аккуратно еще никогда не зашивали ран.

– Сколько раз вы были ранены?

– Несколько…

Несколько раз. Неудивительно. Когда человек сражается с таким презрением к боли, ранений не избежать.

Клариса возобновила работу. Она думала о Хепберне. О том, как быстро он связывал факты и приходил к верным заключениям. Как хитроумно придумал затею с обольщением и, когда выбранная им тактика не принесла желаемых плодов, стал ее шантажировать и заставил ее признаться. Ей хотелось воткнуть в него иглу поглубже, просто так, для удовольствия, но она подумала, что болью его не проймешь. Клариса понимала, что ее долг – лечить его раны. Независимо от ее личного отношения к нему. Она точно так же отнеслась бы и к попавшей под колесо собаке.

Клариса закончила зашивать рану и, открыв баночку с привезенным с собой снадобьем, втерла немного мази в шов.

Он смотрел, прикрыв глаза ресницами.

– Что это?

Ей не понравился тон его вопроса, словно он подозревал ее в том, что она решила его отравить.

– Целительное снадобье, – со злостью бросила она в ответ. – Снимает воспаление.

– Почему же вы не попытались его продать?

– Это лекарство невозможно приготовить здесь. – Она закончила втирать мазь и перевязала ему руку длинным хлопчатобумажным лоскутом. – Это последняя банка. – Кстати, мази в ней осталось лишь на донышке.

– Не стоило тратить такую драгоценность на меня, – пробурчал он.

– Но бабушка учила нас прежде думать о других и лишь потом о себе. И я не могу не следовать ее наставлениям, как бы сильно мне ни хотелось о них забыть. – И хотя Клариса и могла бы ограничить помощь Хепберну только самым необходимым, ей страшно было даже вообразить, что у него разовьется воспаление и он впадет в беспамятство. Она поежилась от одной мысли о том, что этот мужчина, дравшийся как заговоренный, отчаянно храбрый, превратится в холодного мертвеца. И если он умрет лишь потому, что она не сделала все, что было в ее силах, чтобы эту смерть предотвратить…

– Бабушку нужно слушать, – колко заметил Хепберн.

Гадкий тип. Неблагодарный. Его насмешка разозлила ее.

Вытащив из воды его вторую руку, она внимательно осмотрела разбитые костяшки пальцев. Нажимая на суставы, один за другим, Клариса смотрела ему в лицо, не поморщится ли он от боли. Но лицо его было бесстрастным и неподвижным, как маска. Что ж, так тому и быть. Если у него сломаны кости, то ему страдать, а не ей. Она намазала своей целительной мазью разбитые места и наложила бинты там, где царапины были особенно глубокими.

– Все. Можете отправляться спать. Я ухожу.

– Подождите.

Этим своим замогильным голосом он от нее ничего не добьется.

– Вы поранились еще где-то, там, куда мне нельзя смотреть? – язвительно спросила она. – Нет? Тогда я закончила работу.

Он протянул ей широкую ладонь:

– Сегодня днем… мы заключили сделку. Ваша лояльность в обмен на благополучие Блейза. Мы не скрепили договор рукопожатием.

Клариса уставилась на его руку в окровавленных бинтах, твердую как камень, и запоздалая тревога свела ей живот. Неужели он никогда ни о чем не забывает? Неужели всегда настаивает на том, чтобы его партнеры, желают они того или нет, скрепляли договор этим древним ритуалом? Неужели он вообразил, что она придерживается этого устаревшего кодекса чести, который не даст ей нарушить клятву, поскольку она была скреплена пожатием рук?

– Вы держите Блейза на своей конюшне. Вы уже добились от меня согласия.

– И тем не менее вот моя рука. Где ваша?

Возможно, этот многозначительный, убийственно серьезный тон все же возымел действие, поскольку она боролась сразу с двумя, внезапно возникшими желаниями: одно из них – бежать без оглядки, другое – сражаться. Она сделана глубокий вдох, глядя на его руку, потом посмотрела ему в лицо. Он тоже смотрел на свою руку и ждал, ждал…

И, черт его побери, он был прав. Она действительно страдала этим пороком, в ней действительно укоренился этот неуместный в современной жизни, устаревший кодекс чести. Его шантаж заставит ее подчиниться ему лишь на то время, пока он держит у себя Блейза. Но рукопожатие скрепит договор, свяжет ей руки до тех пор, пока вся эта затея не придет к тому или иному концу, пока он не получит удовлетворения.