И он как крикнет еще раз:

– Ксения!

И хотел обернуться, да я его опередила, бросилась к нему, ладонями обхватила его голову, прижала свои пальцы к его глазам:

– Не смотри на меня… Не смотри! А то вдруг все пропадет…

И припала губами к его лысине, к затылку, и ощупывала пальцами дорогое лицо, русую бороду, седые пряди на висках, табаком пропахшие усы:

– Отец… Отец Волк!

Он положил свои руки на мои руки, закрывшие ему лицо, и я чувствовала, как под ладонями моими по его щекам текут слезы.

– Здравствуй, Ксения, – тихо выплакал он. – Имя твое я узнал давно. Мне Он сказал.

– Кто? – спросила я. – Луковый человечек?

– Нет. Там, в горах и степях около Байкала… такой босой, в балахоне, с лучистыми глазами. Такой сияющий. И печальный.

– Исса! – закричала я. – Исса тебе сказал! Когда ты видел Его?!..

– Когда умирал, – просто сказал мне мой отец, царь Волк. – Я лежал и умирал на берегу Байкала, а ко мне подъехал на коне такой сильный и красивый человек, украшение у него на голове напоминало черный полумесяц, расшитый золотыми нитями. Лицо у него было свирепое. Он был сильно раскос. Глаза его стояли почти вертикально. Он был один, и был одет очень бедно. Он долго смотрел на меня с коня, как я умираю. Я попросил пить. Тогда он спешился и дал мне отхлебнуть из фляги. Фляга была унизана крупными агатами, и сверху вниз на ее боку по-старомонгольски было написано: «ТЕМУЧИН». «Спасибо тебе, Чингисхан, – прохрипел я, – царь Волк и по смерти тебе этого не забудет». Он улыбнулся. «Это я тебя не забуду, – сказал он мне. – Когда ты умрешь и опять воплотишься, следуя божественным указаним бардо, я пришлю к тебе твою дочь. Я с ней вместе скакал на конях. Я привел ее сюда, на этот берег, чтобы она увидела, как Исса идет по зимним водам. Исса ушел от нас. Срок Его учебы у Будды закончился. Он вернулся в отечество, чтобы Его распяли в тысячный раз». Сказав это, он поглядел на синюю воду Байкала, прижал палец ко рту и сказал: «Умирающий, я солгал тебе. Вот Он идет сюда. Приподнимись и посмотри вдаль. Он идет к тебе так же, как шел к ней когда-то, к дочери твоей: по водной глади, и ступни Его легки, и ледяные торосы ранят их, и волосы Его развевает ветер». Я с усилием поднялся на локтях, посмотрел… Он шел ко мне по воде Байкала, Он ступал легко и осторожно, свободно, как сама свобода. И мне стало радостно дышать. Я понял, что смерть моя будет легка.

«Радуйся, Волк, – произнес Исса, подойдя к берегу, где я лежал на камнях, умирая, – да будет счастлива заслуженная смерть твоя. Я люблю дочь твою Ксению и хочу, чтобы ты увиделся с нею в будущей жизни. Я буду любить дочь твою Ксению во все века, что ей суждено жить на земле, повторяясь и не повторяясь». Жить мне оставалось считанные минуты. «За что Ты полюбил мою дочь?» – спросил я Иссу, задыхаясь, выгибаясь. «Ни за что, – ответил, улыбаясь, Исса. – Я полюбил твою дочь, блаженную Ксению, вопреки всем наветам на нее, а может, еще и оттого, что она, любя многих и всех в щедрой и безудержной своей жизни, превыше всего любила Меня». «Не ошибаешься ли Ты, о Исса?.. – спросил я Его, уже наполовину оглохнув и не слыша звуков земли, – не слишком ли Ты уверен в Ксении – ведь женское сердце хорошо знает Волк, не собрать в нем разбросанных камней и разбитых жизней!..» – «Женское сердце верное, – суров был голос Бога моего. – Бог в нем один». Я забился в расставании с миром, а Он приложил мне руку ко лбу и шепнул: «Спи с миром, царь. Все забудется, а что ты родил Мне такую дочь – никогда». – «Тебе!.. – выдохнул я последним выдохом, – Тебе!.. или – земле?..» – «Это одно и то же», – улыбнулся Исса. И тут я испустил дух, дочка. Вот так я у тебя умер.

– Вот так ты у меня ожил, – прошептала я, сама обернула его лицо к себе и стала покрывать поцелуями – мелкими, частыми, как дождик, сияющими, как роса, счастливыми, безудержными, отчаянными, и он смеялся и целовал меня, и мы только и могли вскрикивать:

– Ну вот мы и свиделись!.. Вот мы и встретились…

– Как ты тут живешь?.. – спросила я отца, оторвавшись наконец от целования родного лика, – не холодно ли тебе тут спать?.. И что такое ракета?..

– Ракета, доченька, – сказал отец, стирая с усов тыльной сторой ладони капли слез, – это такая железная палка, полая внутри; в нее могут садиться люди, в баки ракеты они наливают горючее, запускают ее, из хвоста ракеты бьет огонь, она поднимается над землей высоко, очень высоко, летит прямо в небо, летит к звездам, Гораздо быстрее, чем птица, дельтаплан, самолет или детский змей. Она улетает прямо в Космос. Ты знаешь, что такое Космос?.. Открытый Космос?..

– Я в нем живу, – попробовала я пошутить, а вышла правда.

Отец обнял меня одной рукой за плечо.

– Верно говоришь, – не удивился он. – Откуда ты это знаешь?

Я пожала плечами.

– Потому что мне холодно всегда. Будто я иду в ледяном черном небе. По звездам иду, раню себе ноги их острыми колючками. Потому что пустой ветер воет и обнимает меня. Потому что кругом ничего, ничего, кроме ледяной пустыни. И я знаю, что это открытый Космос, и что я в нем живу.

– Как верно, – прошептал мой отец, – как правдиво то, что ты говоришь. И я так жил всю жизнь. Ту жизнь. И эту… я так же живу. Где мой луковый человечек?.. Я хочу накормить тебя вкусной едой. Но я не знаю, когда он придет.

– Ничего не надо, – затрясла я головой, – не беспокойся напрасно, я могу не есть совсем. Мне воздух сладок. Давай найдем ручей и попьем из него. А почему люди бросили это ракетное святилище? Что здесь было? Война?.. Подобная нашей… Зимней?..

– Ну да, война, – скупо ответил отец. – Я так догадался. Подсобки все изрешечены пулями. Все в дырах. Много ракет лежит на земле, развороченных взрывами. Мыши и лемминги по весне приходят грызть кожаную обшивку пилотских кресел. Я часто, живя тут, думал о том, как оживить хотя бы одну ракету и полететь на ней домой.

– Домой?..

– Ну да, домой, на Родину, ты разве не думала здесь об этом?..

Вопрос отца Волка резанул меня по живому.

– Пешком дойдем!..

Я не знала тогда о существовании громадного Океана между Нашей землей и Той землей; и я не могла бы тогда повторить великий подвиг Иссы.

– Давай починим ракету, отец!.. – сказала я страстно, – может быть, она полетит!.. Я уже летала на летающем кашалоте с винтом, и я уже побывала полярной совой… Давай возвьемся к звездам!..

Отец усмехнулся печально.

– Если бы я был Мастером ракет, – покачал он головой, – если б… владел инструментами… знал, что к чему… мог начинить внутренностями мертвый скелет… Если бы у нас с тобой было горючее… и еще много, много всего… если б… просто… у нас с тобой здесь, рядом, были еще люди…

– Люди, – эхом отозвалась я. – Я так устала от людей. И ты тоже. Мы с тобой отдыхаем. Мы с тобой хозяева этого пространства и вот этого… времени. Сейчас… это время закончится… и придут люди… возможно, много людей… они опять потащат нас куда-то, они будут нам приказывать или просить нас, и мы будем либо подчиняться, либо сражаться… люди… опять люди… Отец! – крик мой шевельнул в печи угли. – Давай все сделаем сами!

И мой отец, глядя на меня сияющими, налитыми слезами глазами, согласился.

– Сами так сами, – сказал он напористо. – Я ведь у тебя все-таки царь Волк. Не кто-нибудь.

И мы выбежали на заброшенный полигон, навтречу Солнцу и ветру, и старый изветренный металл поодаль возвышавшейся ракеты ударил нам по глазам слепящим сизо-синим разрядом: вот отец и дочь, и вот их желание, и вот их руки, что могут пилить и строгать, привинчивать и клепать. Он был все-таки мужик, мой отец Волк, а я была его дочь.

На Заброшенном космодроме мы стали починять старую ракету, в которой, спасаясь от холода, жили зимою мыши, песцы и куницы.

Люди, носившие железные маски, оказав помощь тем, кого распяли они, преодолев ледники и леса, пробрались на север Иной страны, к Заброшенному космодрому.

Они шли, ползли по кочкам и буеракам, продирались через заросли, цепляясь друг за друга, ковыляли по тундре день и ночь. Они не знали – они нюхом чуяли, куда приведет их голодная северная тропа, торимая ими самими.