Население обеспокоено, но куда оно денется от революции…

Черский вошел.

Внутри было на удивление тесно. Под ногами были знакомые ромбики, но стол вахтера был придвинут так близко, что Черский не мог даже охватить взглядом весь холл.

Вахтер что-то спросил, Черский что-то ответил. Вахтер, как ни странно, все понял и начал звонить.

Потом вышел тот самый опер, которого запомнил Черский, – от этого почему-то стало полегче. Хоть что-то он запомнил правильно.

Опер провел его вглубь холла. Но Черский все равно ничего не увидел – когда-то просторный, как в горпочтамте, холл был весь перегорожен какими-то стенками из ДСП на тесные комнатки, и по коридорам постоянно кто-то ходил.

Это было непохоже на «Место встречи изменить нельзя». Это было непохоже даже на отделение милиции в прежнем городе, этот желтый двухэтажный кирпич с коридорами, обшитыми дешевой фанерой. И все равно тут чувствовалась какая-то атмосфера власти – пусть даже эта власть скрыта за разрухой снаружи и этими перегородками внутри.

Они засели в одной из этих комнат, где стоял столик, шаткий, как само отечественное правосудие. В дверном проеме соседней комнатки стояла молодая патрульная. Она о чем-то докладывала, так что Черский мог безнаказанно пялиться на ее обтянутую черными штанами задницу, причем сбоку на бедре поблескивали хромированные наручники.

От этого зрелища ему стало еще несколько легче.

– Вот тут материалы дела, – на столик плюхнулась изрядно распухшая папка, раскрытая на двух страницах, исписанных крупным почерком. – Это ваши показания. Ознакомьтесь и подпишите.

Черский прочитал. Кажется, он и правда что-то такое говорил, но все это было переформулировано в каких-то жутко корявых юридических конструкциях, которые повторялись по три раза подряд. Такое не напечатали бы даже в «Новостях Каменеччины».

Самое главное – эти показания никак ему не угрожали. В них ничто не намекало, что он замешан в убийстве. И, что самое приятное, это было правдой.

– Вы мне только одно скажите, – произнес Черский, – я правильно догадываюсь, что того, кто это сделал, так и не найдут?

– Будут проводиться следственные действия.

– Но никто не гарантирует, что они к чему-то приведут.

– А кто хоть что-то может гарантировать? Как говаривал наш бывший всесоюзный министр товарищ Щелоков, «кроме милиции, некому людям помочь».

– А почему «товарищ», а не генерал Щелоков? – неожиданно для себя самого спросил Черский,

– Потому что успели разжаловать. Постарался товарищ Андропов.

– А что шили-то? Шпионаж, как обычно?

– Хищения в особо крупном размере. В те времена еще не знали, насколько крупные размеры бывают.

– А посадить успели?

– Нет. Уже под следствием застрелился.

– Даже если и воровал – чести не запачкал. В наше время это становится непостижимым.

– Вы странно говорите. Где вы этого нахватались?

– Бывший журналист.

– А сейчас кто?

– Пока не определился. Возможно, будущий.

– Тогда должны знать, что совсем обычное дело – когда случилось что-то непонятное, но концов уже не найти.

По старой репортерской привычке Черский решил немного сменить тему, чтобы подтолкнуть разговор и вытянуть побольше из собеседника.

– Меня немного удивили эти слова министра, – заметил он. – По моим наблюдениям люди, напротив, привыкли опасаться милиции. Иногда кажется, что милиция – это вообще последние, к кому люди за правдой пойдут. Всегда есть страх, что обматерят, заявление не возьмут, а то и тебя самого виноватым сделают. Откуда это? Что-то лагерное? Зэк же тоже старается с охраной не контактировать.

– Человек в униформе всегда кажется немного опасным, – заметил опер, закрывая папку и завязывая тесемки. – Не вы один милиционеров стремаетесь. Чего там – многие из оперов, когда в штатском на выходных, вдруг начинают стрематься патрульных. Хотя вроде бы понимают, что ничего под ней страшного нет. Врачей люди боятся по той же причине. Ходят в белых халатах, могут прогнать, а могут, наоборот, – залечить до смерти. А в последнее время многие и священников опасаются. Растет авторитет – растет и страх. И я вынужден признать: в наше время милицию люди уже почти не боятся.

– А значит – авторитет на нуле…

– Вы хорошо рассуждаете. Вы могли бы работать юристом.

– Не смог бы. Убили мою любимую женщину. Наверное, единственного человека в мире, который был способен меня вытерпеть. Меня сейчас интересуют не законы. Меня интересует возмездие.

– Органы внутренних дел не занимаются возмездием. Мы просто приводим жизнь в меридиан, насколько это получается. Люди как каша – пытаются убежать из кастрюли закона, а мы их ложкой обратно толкаем.

– Я в курсе, что вы не занимаетесь возмездием. Как и справедливостью, потому что нет в юриспруденции такого понятия. Я просто пытаюсь понять – кто ее убил? Как найти этих людей? Что я могу сделать, чтобы их поймали. Я не хочу, чтобы их расстреливали или что-то еще – пусть суд решает, что за такое положено. Я просто хочу, чтобы их поймали, и готов помогать всеми силами. Чтобы эти гады на собственной шкуре ощутили – не получится разгуливать безнаказанным.

– Одна из версий следствия опирается на ваши показания. Скорее всего, целились действительно в вас.

– Но кто это сделал?

– Тут, к сожалению, вы знаете заведомо больше, чем вы. Человек, за которым охотятся, обычно знает, за что.

Черский хотел сказать, что не знает, но вовремя смолчал.

В принципе, он знал, за что. Скорее всего, за ту самую бойню в родном городе. Хотя странно – большинство он убил сам, а других арестовали.

Видимо, остался кто-то еще. А может, все дело в том, что преступность – она как бледная поганка и просто лезет из земли где попало.

– Дело осложняется тем, – продолжал опер, – что убийца, скорее всего, ничего лично против вас не имел. Вполне возможно, это был тот самый человек, которого вы описали. И я думаю, был очередной отморозок, который даже не знал, с кем имеет дело.

Черскому вспомнились трущобные многоэтажки Белой Горы, звонкие удары меча и задорная матерщина. А еще наркоторговец и его приятель-боец, которые пытались зажать его за гаражами. Да, дрянь дело. В таких местах подобные отморозки растут целыми семьями, не хуже тех же самых бледных поганок.

Ему случалось писать репортажи об очередной тамошней бытовухе. Кто-то с кем-то пил, потом пырнул ножом, потом пошел вешаться, потом пришла жена или сын из секции карате вернулся, снова крики, снова драка. Врывается милиция – на полу взрослые в луже крови, а сынок рядом на стуле раскачивается и на вопросы не реагирует.

Но почему эта накипь полезла вдруг в его жизнь?

– Если вы реально с людьми работали, то замечали же: в этом мире немало конченого народа, – продолжал опер. – И не то чтобы они были идейные воры, сознательные такие враги общества, настолько прошаренные, что даже в курсе, чем урка от жигана, в принципе, отличался. Для них такое – слишком сложно. Они не больше чем обычные люди в мелких криминальных обстоятельствах, которые уверены, что по-другому жить нельзя, а можно только перебиваться, оттягивать момент, когда дорога не туда заведет. А если дорога в твоей жизни все равно одна, то можно и лгать, и воровать, и снимать порно, и сниматься в порно, и бить омоновца кирпичом на митинге. Я не говорю, что все из этого плохо, – сниматься в порно это работа, а свидетели лгут неизбежно, на этом вся криминалистика стоит. Однако мы оба с вами (я надеюсь!) понимаем, что, может быть, я на такое и не пошел – но таких принципиальных, живущих по-своему, как вы или я, в мире очень и очень мало. Так что пехоты у наших бандитов хватает.

Внешне вокруг них ничего не поменялось – они по-прежнему сидели за шатким столиком в одном из временных закутков на первом этаже УВД Заводского района. Разве что задница с наручниками ушла по своим делам.

У Черского убили жену, опер должен был провести положенные следственные действия – и оба понимали, что ничего из этого, скорее всего, не выйдет. Потому что вся эта официальная бодяга в их положении – такая же формальность, как погребальный ритуал. Так или иначе Нэнэ похоронят с положенными ритуалами, так или иначе будут заполнены какие-то бумаги, после чего ее дело будет отправлено в архив или будет висеть вечным глухарем.