Внутри руины оказались такими же тоскливыми, как и снаружи. У самого входа лежала поваленная статуя какого-то божка. Каменная стройная фигура утопала в сухих листьях и прочем лесном соре, слоями покрывавшем пол святилища. От перегородок, некогда деливших зал на комнаты и коридоры, остались только столбы да несколько рядов стесанных временем камней. Единственное, что здесь уцелело – две боковые каморки. Одну Ун видел насквозь, другая была занавешена темным пологом, из-за которого тянуло дымом и жженым грре-мхом.

Неужели Око и правда жила здесь? Или это тоже было частью спектакля, разыгрываемого в лучших столичных традициях? Судить об этом Ун бы не взялся, но не сомневался в другом: какие бы боги не жили здесь прежде, в нынешнюю эпоху вечного мира они всухую проиграли свой дом трем чернокронным деревьям. Эти деревья-великаны не просто возводили купол из веток над святилищем, их витиеватые, закрученные щупальца тянулись к еще стоявшим стенам, не то поддерживая их, не то давя и стремясь окончательно свалить.

Ведьму этот непорядок нисколько не волновал. Она прошла к самому старому и широкоствольному из деревьев, ступая босыми крепкими ногами по колючкам, листьям и обломкам камней с той же легкостью, с какой звери ходят по своим тропам, запрыгнула на корень, выпиравший из пола на целый локоть, и заговорила громко, точно ей приходилось перекрикивать толпу:

‑ Мой господин! Ты уголь, начало и конец пламени, ты, давший горячую кровь мертвому миру! Ты супруг той, что подарила плоть и разум нам, непокорным и непомнящим добра! Ты, великий, преданный и ослепленный! Слышишь ли ты меня?

Ей, разумеется, не ответил никто, кроме завывающего над лесом ветра. Она спустилась на пол и медленно пошла вдоль остатков стен.

‑ Святилище твое велико, мой господин! Оно полно золота, даров и тысячи голосов славят твое имя!

Ун на всякий случай огляделся еще раз, но руины вокруг и теперь не показались ему ни золотыми, ни даже позолоченными. Если тут и было когда-то что-то дорогое, то все это давно вынесли, а единственным из «тысяч голосов» был Варран, вновь упавший на колени.

‑ И сегодня в час близкий к закату твоего великого ослепленного ока этот смиренный сын берега, который не касается соленых вод, и смиренный сын топи принесли дар, малый и жалкий, ‑ Ведьма то несла эту несчастную руку как младенца, почти баюкая ее, то поднимала вверх, будто показывала каким-то придирчивым и внимательным зрителям. ‑ Но смири свой гнев, мы малы. И не в наших силах принести тебе достойную жертву!

Око прошла к дальнему углу зала, где был выложен большой круг из камней, внутри которого пол был тщательно вычищен, хоть и черен от следов залы. Она сняла с руки повязки, отбросив их, положила дар в центр круга, так что ладонь с поджатыми пальцами стала напоминать огромного паука или скорпиона, и низко поклонилась, а когда выпрямилась и обернулась, Ун увидел, что грудь ее вымазана чем-то темно-красным.

‑ Надо собрать сухого хвороста, да побольше. Масло у меня есть...

Ун поморщился, приходя в себя и понимая, что все это время стоял, замерев, и неотрывно следил, но не за ведьмой, а за этим нелепым обрядом. Что за дикость! Отец бы никогда не поехал сюда. Он часто говорил, что существует множество вещей, недостойных раанского любопытства.

‑ Я подожду у «Вепря», ‑ сказал Ун Варрану и ушел, стараясь шагать неспешно, хотя затылком чувствовал неподвижный совиный взгляд.

Вернуться к автомобилю оказалось непросто. Сначала Ун подумал, что нашел ту невидимую глазу тропу, которой вел его норн, но на пути снова и снова непроходимой стеной вставили заросли терна с колючками длиною в палец. Он снова и снова огибал их, чувствуя, что берет слишком сильно вправо, пытался приметить что-то знакомое, отыскать хотя бы один ориентир, но все старания его были напрасны – по дороге к святилищу он не пытался запомнить никаких приметных кустов или деревьев. Еще одна маленькая недальновидная глупость, которая могла обречь его на большую беду.

Но в этот раз боги Око были к нему благосклонны. Когда он уже подумывал повернуть обратно, впереди что-то блеснуло. Ун пошел на этот блеск и вышел на заросшую лесную дорогу, второй раз за день искренне радуясь встречи с «Вепрем». Блеск был всего лишь лучом позднего закатного солнца, пляшущего на лобовом стекле автомобиля. Ун встал поближе к нему и принялся чистить рубашку от налипших на ткань цепких семян и прядей паутины.

В один момент он услышал запах жареного мяса. Это, конечно, была лишь игра воображения, встревоженного и утомленного, ведь ветер дул в сторону руин, и все же отделаться от запаха не получалось. Рот наполняла слюна.

Если бы при нем была хотя бы одна самокрутка! Тогда получилось бы избавиться и от несуществующих запахов, и от пустых мыслей. Ун думал об этой странной поураанке Око, о том, безразлична ли она к приличиям или просто любит смущать других, думал и о том, что она скрывала своей наготой, но больше, конечно, о том, что она совершенно не пыталась скрыть

Точнее, заставлял себя думать об этом, хотя в голову лезло другое. Дурацкие полосатые лапы на его плечах, теплое дыхание совсем близко, мягкие бока под его пальцами, и едва слышный шепот.

Ун посмотрел на расшитый платок и не смог вспомнить, когда достал эту тряпку. Смял ее, сунул обратно в карман, поцарапав палец о кобуру. Он представил, как сейчас горит норнская рука. Он был готов думать о любой дряни, только бы избавиться от поганых воспоминаний.

«Я не какое-то животное, ‑ повторил Ун, ‑ я поступил правильно, я все прекратил…»

Но если он все прекратил, если все осознал, если сделал для исправления своего ничтожества больше, чем могли бы другие, то почему эти пустые прозрачные добрые глаза продолжили преследовать его по ночам? И если бы только глаза! Ун покраснел до корней волос вспоминая свои сны, и не успел порадоваться, что его никто сейчас не видит, когда в подлеске затрещали ветки.

Он чертыхнулся, попытался придать себе усталый вид, приготовился спросить Варрана о какой-нибудь ерунде, но повернулся к нему и прикусил язык. Норн явился не один. За ним следовала сама воплощенная скромность. Око вырядилась в платье, скрывавiее ее до самых пят, серое-белое, с обгоревшим, обтрепанным подолом и бесчисленным множеством зашитых прорех. В этом «наряде» ведьма отчего-то стала казаться ниже и моложе, но своих нелепых повадок не оставила: она не перешагивала через корни и кочки, а по оленьи легко перепрыгивала их. Лицо ее при этом оставалось сосредоточенным, волосы взметались и опускались волнами.

Когда Варран подошел, Ун спросил у него шепотом:

‑ Что это она за тобой увязалась?

Вопрос. похоже, прозвучал недостаточно тихо, и ответила на него сама Око:

‑ Она едет в Хребет с вами

Норн открыл заднюю дверцу и подал ведьме руку, помогая устроиться в «Вепре». Она тут же, ничего не стесняясь, принялась перебирать запасы в обеденной корзине, подготовленной заботливой Никканой.

‑ Вы же… принесли жертву, ‑ у Уна брови поползли на лоб. – Зачем ей ехать?

‑ Да, ‑ ответил Варран неуверенно, ‑ это было подношение для господина огня и пепла. И за это госпожа Око согласилась посмотреть, можно ли помочь Нотте.

‑ Я и мое согласие тут не при чем, ‑ сказала Око, отставив корзину в сторону и принявшись расправлять юбку, ‑ все что я делаю, я делаю по воле, ради и во имя Господина. И сейчас нам пора отправляться, ‑ она высунулась в окно, щурясь, посмотрела неподвижным взглядом в безоблачное розовое небо, ‑ если, конечно, мы хотим добраться в Хребет до начала дождя.

Глава XXXV

Никкана подняла зонт повыше, и ведьма вышла из «Вепря», придерживая подол юбки, как примерная юная девица, приехавшая на императорский бал.

‑ Почтенная Око! – у норнки руки дрожали от волнения. – Это честь приветствовать вас на земле моей семьи!

Дождь жалил все чаще и безжалостней, хотелось пойти в дом, но Ун заставил себя остаться и не обращать внимания на уже почти позабытый, пробирающий до костей холод.