Ун спустился по ступеням, высоко держа голову, прошел мимо недораана, тащившего бокалы. У него затылок чесался, так хотелось обернуться, чтобы увидеть их удивленные рожи и, конечно, удивленное хорошенькое лицо Зи, и он изо всех сил сдерживался, и даже свернул в самую гущу толпы, чтобы исчезнуть среди бесконечных шляп.

Сначала он двигался сквозь ряды застывших в напряженном ожидании норнов легко, быстро, но потом сбился с шага, начал горбиться, и дело было не в жаре и не в тесноте.

«Тиши воды, ниже травы»,

Как же у него так получалось находить врагов на ровном месте?

– Проходите сюда, здесь посвободнее, – какой-то норн отступил в сторону, насколько мог, и пропустил Уна вперед.

«Тише воды, ниже травы».

Можно было потерпеть их еще полчаса, притвориться больным и попрощаться без дурацкого спектакля. Что если господин Кел-шин не посмеется над случившимся, а оскорбится? Затаит обиду? Если решит шепнут своему отцу пару слов, но совсем не таких, какие бы желал слышать о себе ссыльный?

Уну вновь захотелось обернуться, но не только затем, чтобы просто посмотреть назад. «Если вернусь сейчас, то я еще смогу объясниться. Я извинюсь! Скажу, что это шутка! Надо только...».

«Какое же ты ничтожество».

Ун начал пробираться вперед быстрее, снова высоко задрал подбородок. Из беседки его вывела порывистая горячность, но теперь он следовал за собственной осознанной волей. Дурак! Какой же дурак!.. У его поступка была цена и цену эту, возможно, еще только предстоит заплатить.

«Оно того стоило», – убеждал он самого себя.

Толпа стала совсем плотной, а потом закончилась, да так внезапно, что Ун едва не упал. Он оказался на краю прохода, живого коридора, тянущегося куда-то к центру площади, к эшафоту. Разгоряченные от невыносимого солнца, взмыленные, они оставались неподвижны и молчаливы и все смотрели в одну сторону. Ун проследил за их взглядами и скоро понял, что тут происходит.

Пятеро приговоренных норнов шли по коридору гуськом, и толпа за их спинами смыкалась, точно пасть зверя, чуть-чуть не успевавшего схватить добычу. Выглядели они жалко, измотанные, явно битые, и скорее всего не раз, с припухшими щеками и почти черными следами синяков. Последний и вовсе выглядел почти как сам Ун сразу после болезни. Такой же тонкий, не бледный, а синеющий, дрожащий. Правый рукав его рубашки болтался пустой. Жалкое зрелище, но лица норнов вокруг излучали не жалость, а отвращение и злость. И отвращения в них было больше. Они как будто боялись замараться об этих несчастных бродяг, никто не пытался даже бросить камень или ком грязи, и два конвоира – норна из корпуса безопасности – оставались совершенно спокойны и явно не ждали никаких волнений среди зрителей.

И все же, что должны были сделать несчастные оборванцы, чтобы заслужить такой «почет» среди собственных собратьев?

«Не мое дело», – напомнил самому себе Ун, когда приговоренные прошли мимо, и он оказался одним из клыков смыкающейся толпы.

Меньше всего на свете ему хотелось теперь смотреть, как этих дурней вздернут. Он пробирался к краю площади и думал об одном, как бы теперь вернуться в Хребет, и когда ответ нашелся, едва не рассмеялся вслух, как какой-то городской сумасшедший. Аптекарь, вот кто поможет ему. Правда, пока Ун отыскивал проулок, ведущий в торговый тупик, он поразмыслил получше над своей идеей и передумал. Аптекарь был слишком болтлив и любопытен, каждая покупка у него листьев серого дерева становилась невыносимым испытанием, а уж целая поездка!..

Добравшись до торгового тупика, Ун принялся искать автомобили своих норнских знакомых, но без хозяев это оказалось не так и просто. Он почти сдался и смирился, что ему все-таки придется терпеть аптекарский треп, когда заметил в узком проезде, слева от первой из каменных контор, старенький «Вепрь». Ун был рад ему как доброму другу, подошел, похлопал по чуть запыленному окну, сел на разогретый капот. Варрран, наверное, приехал посмотреть на казнь или купить для Никканы какой-нибудь ерунды, а может и за тем и за другим сразу.

«Ничего, подождем».

Ун долго смотрел в небо, молочно-синее, все еще не подобающее казни, в окна дома, закрытые от солнца непроглядными шторами, потом согнулся, чтобы понаблюдать за цепочкой муравьев. Маленькие черные точки тащили вдоль колеса свою добычу: крошки, палочки и даже огромную зеленую гусеницу. Интересно, кому-нибудь из них могли запретить работать на благо муравейника? Нет. Наверное, даже в их муравьином мире подобное считалось абсурдом.

– Господин Ун?

Ун выпрямился, оборачиваясь на голос. Он не помнил, видел ли когда-то Варрана по-настоящему удивленным, возможно, это был первый раз. Норн остановился шагах в шести от автомобиля, прижимая к груди мешок с покупками, и смотрел пристально и как будто испуганно.

– Я поеду с тобой, – сказал Ун.

Не помнил он и отказывал ли ему когда-нибудь Варран в помощи, но почувствовал, что сейчас это тоже может произойти впервые. Взгляд норна заметался, впрочем продолжалось это недолго. Норн вспомнил, кто перед ним, вновь посмотрел прямо на Уна, но уже как будто спокойнее, и медленно кивнул:

– Конечно, господин Ун.

Пока Варран укладывал свои покупки на заднее сидение, Ун занял свое привычное место впереди, оперся виском об окно, прикрыв глаза. Казнь, похоже, еще не закончилась. Из поселка они выехали по пустым улицам, без всякизаторов вернулись на большую дорогу, уходящую на запад. После благородного «Бега», ехать в «Вепре» было все равно, как в телеге по ухабистой тропе, но легкая тряска была Уну даже по душе, как и молчаливость спутника. Они обходились без пустой болтовни, бестолковых историй и лишних вопросов.

Можно было подремать.

В полусне Уну привиделась крохотная кухня, и мешок испорченного риса, черно-зеленого, сгнившего, полного белых, дергающихся червей. Он копался в этой порченой крупе половником, и слышал, как тихо жаловалась, почти плача, Кару, и как ворчала вторая сестра.

Автомобиль подпрыгнул на кочке, голова Уна дернулась и ударилась о стекло. Он приоткрыл отяжелевшие веки, с неохотой отпуская свой сон. Если бы кто-то в прошлом сказал ему, что настанет день, когда он захочет вернуться на эту кухню к проклятому рису!..

Нет, конечно, дело не в рисе. Просто вернуться бы в то время, когда у него еще находились силы верить, что можно что-то изменить к лучшему. Когда у него действительно был на это пусть и небольшой, но все-таки шанс.

Что он мог теперь? Ничего.

Они въехали на окраину Хребта, и когда впереди показался дом Никканы, Ун с удивлением понял, что рад снова оказаться здесь, в этом уже знакомом захолустье, с его дурацкими обрядными лентами и вещами мертвеца, лежавшими тут и там в каждой комнате.

«Да-а, какая там столичная кухня и столичный сгнивший рис, вот из чего теперь состоит мой мир».

Никкана почти выбежала на порог, стоило им только остановиться у ограды. Она как будто удивилась чему-то, наверное, не ждала их так рано, и замахала сыну рукой, подзывая его. Варран пробормотал:

– Приехали.

Он неуверенно, почти с тревогой, посмотрел на Уна, словно хотел сказать что-то еще, но услышал оклик матери, и вышел из «Вепря», заторопившись к ней. Та сразу начала что-то рассказывать, заламывая руки, скорее всего, о здоровье Нотты. Других тем у них не было, как и не было у него никаких других мыслей, кроме как о рисе.

«И дался мне этот рис», – раздраженно прошептал Ун, протирая глаза, а потом шумно потянул носом воздух.

«Не может быть!»

В салоне стоял едва уловимый, но чертовски знакомый запах, который Ун не спутал бы ни с чем и никогда. Запах в общем-то приятный, но навсегда ставший для него символом гнили и порчи. «А торговцы здесь, похоже, врут не хуже чем в Столице». Видимо, какой-то недалекий олух решил продать Варрану тухлятину в «особой приправе». Решил их всех отравить? Ун обернулся к мешку с покупками, подтянул его к себе за длинную лямку, заглянул внутрь и победно хмыкнул. Да, все так. Сверху лежала пригоршня сухих листьев остролиста, такие же он нашел тогда и в порченом рисе. Остролист сжирал дурные запахи. А под листьями... под ними...