Их невысказанное горе разливалось в воздухе, как ядовитый дым, грозясь отравить любого случайного свидетеля, и Ун слез с подоконника, пересек комнату и забрался в кровать, укрывшись одеялом с головой, как маленький ребенок, но было уже поздно. Чужое, беспричинное предчувствие беды змеей свернулось вокруг сердца. Полночи он пролежал, не смыкая глаз, пытаясь понять, что же так тревожит его, а когда наконец поддался сну, то лишился даже привычных кошмаров и видел неясные, рваные картины, внушавшие еще больше тревоги.

Утром Уна разбудил резкий стук в дверь, и первая мысль его была: «Наконец-то». Он чувствовал себя больным, который вот-вот должен был узнать название своей болезни. За ночь ведь могло произойти что угодно, и если Нотта... Ун сел, стер холодный липкий пот со лба и спросил:

‑ Что такое?

Дверь открылась без предупреждения, хлопнула занавесь, в комнату шагнула Таллана. Раньше она всегда казалась Уну похожей на Никкану, но теперь все их родственное сходство куда-то пропало. Хозяйка дома никогда не посмела бы заявиться к нему вот так, не спросившись.

‑ Хорошо, что вы проснулись, ‑ Таллана приветствовала его своим обычным тяжелым взглядом, словно смотрела не на раана, а на одного из нашкодивших сыновей. – Моя мать просила сейчас же передать вам письмо, его только что принес почтальон. Она волнуется, что там может быть что-то срочное.

Ун не успел решить, должен ли встать, заворачиваясь в одеяло, или попросить оставить письмо на столе, Таллана сама подошла к нему, как ни в чем не бывало, вручила конверт и ушла.

Надо было усмехнуться, перевести все в шутку хотя бы и для самого себя, но Ун не смог. Даже находясь на другом конце континента, господин Ирн-шин одним лишь своим письмом смог поставить его в неудобное положение и вогнать в краску. Проклятый раан! Что б его...

Ун перевернул конверт и хмыкнул от неожиданности. Имя отправителя, выведенное твердо, но размашисто, было ему не знакомо.

‑ Господин Кел-шин, ‑ прочитал Ун и уселся поудобнее. Ему следовало бы встревожиться, как встревожилась и Никкана, но беспричинный страх теперь схлынул, и когда он вскрывал конверт, осторожно, по самому краю, руки его подрагивали только от любопытства и нетерпения.

«Приветствую, Ун... не имею чести быть знакомым лично, но многое слышал о вас от нашего общего друга... – Ун нахмурился, оторвавшись на секунду от ровных строк. Какие здесь могли быть общие знакомые, тем более друзья, у него и у высокородного? Точно не норны. Или господин Кел-шин говорил о ком-то из Столицы, из той, прошлой жизни? – Нас, настоящих раанов, в пограничье не то чтобы много, и как по мне, нам полагается держаться друг друга, и тут совершенно неважно, какие именно причины увели нас так далеко от родного дома... Рааны есть рааны... Иногда мы собираемся нашей компанией, чтобы совсем уж не одичать здесь (думаю, вы понимаете, о чем я)... На днях ожидается некое небольшое событие в Талом (точную дату, к сожалению, сейчас написать не могу, но до конца недели все прояснится), и если вы окажетесь тогда свободны, то мы будем рады видеть вас...»

Ун перечитал письмо два раза, не веря собственным глазам. Он всегда знал, что в пограничье должны быть и другие рааны, не из армейских, но даже и подумать не мог, что они знают о нем. А что, собственно, они могут о нем знать? Что он сосланный сын предателя? Что он избил кого-то, кого не следовало избивать? Уж не безумен ли господин Кел-шин? Этому высокородному следовало бы бояться Уна как чумы, как бешеного лесного кота. А самому Уну следовало бы благоразумно держаться в стороне от достойных особ и не привлекать к себе ненужного внимания.

«Тише воды, ниже травы», ‑ шепнул далекий голос господина Ирн-шина. Ун вскинул голову и посмотрел на портрет прадеда. У него было достаточно причин, чтобы избегать высокое общество и не считать себя достойным встречи с другими раанами и даже возвращения в Столицу, в конце концов, ему так до сих пор и не удалось отмыться от личного позора, но что подумают эти самые рааны, если он начнет прятаться от них за дешевыми отговорками? Что он стыдится обвинений? Что они могут быть справедливыми?

‑ Мой отец не предатель, ‑ хрипло шепнул Ун, ‑ и тому недораану я бы сломал шею и во второй раз. Он это заслужил.

Он подошел к столу, не замечая, как сминает письмо в ладони, и сел писать ответ.

Глава XXXIII

Ун взял с алтаря грушу, откусил кусок, с вызовом поглядел на пустое место, куда так и не вернули несчастную богиню, и подошел к Нотте. Тонкие руки девочки, повязанные лентами-оберегами, лежали поверх одеяла, ее предплечья покрывал слой темно-рыжей краски. При каждом вздохе она приоткрывала рот и издавала долгий свистящий звук.

– Привет, Нотта.

Нотта моргнула.

Было ли это случайным движением или попыткой ответить? Глупости. Она и раньше-то ничего не понимала, а теперь ее должен был сжирать бред. «Твое время настало очень давно, – подумал Ун, но отчего-то не решился произнести эти правдивые слова вслух, – ты им всем мешаешь. Они тебя любят и будут вытаскивать с того света до последнего. Но если ты их любишь, то просто уйди».

Пять дней и пять ночей понадобилось, чтобы норны смирились с неизбежным. Смирились, что кашель Нотты будет становиться только хуже. Смирились, что чуда не произойдет. Смирились, что их беспрерывная стража не поможет. Только какой толк от того смирения? Никкана и остальные порой начали оставлять девочку без присмотра, вот и все. Но в глазах норнов свила гнездо горькая безнадега, и едва ли даже время смогло бы прогнать ее.

Вот отец бы придумал, как освободить их от этой ноши. От тоски бы тоже вылечил – устроил трепку и напомнил о норнских клятвах, принесенных Империи. И потом еще отыскал бы врачей, которые просмотрели совершенно неподвижного младенца и не исполнили свою работу...

«Как бы вы хотели, чтобы я поступил?» – спросил про себя Ун, хотя и так знал ответ.

Девочка закашляла, он дернулся, испугавшись этого резкого, сухого звука, пальцы сжалась, груша прыснула соком и мякотью, пара кусков попали прямо на воротник.

– Эй! Ну, что ты устроила? – он оттянул светло-синюю ткань, пытаясь рассмотреть, не осталось ли пятна, – знаешь, сколько пришлось отдать за эту рубашку?

Девочка его не слушала, ее грудь дергалась, бестолковые влажные глаза выпятились, рот часто-часто беззвучно открывался и закрывался, как будто кашель встал поперек горла.

«Если я простою тут еще пару минут, то она задохнется».

Мелкие судороги сошли на нет, новый удар был сильным и выгнул дугой обычно неподвижное тело. Ун не запомнил, как выскочил из общей в столовую, а оттуда – в сад, прошел быстрым шагом по дорожке в сторону дальнего тенистого угла, где согнулась над грядкой со своими горькими травами Никкана.

– Господин Ун? Простите Варрана он сегодня занят и не сможет...

Она говорила, не оборачиваясь, но замолчала на полуслове, словно что-то почувствовав, поднялась, посмотрела на него, потом в сторону открытого окна общей, из которого не доносилось ни звука, и побежала к дому, высоко придерживая юбку. Скоро ее взволнованный приглушенный голос зазвучал из-за штор:

– Все хорошо, моя милая... сейчас выпьем лекарство...

Похоже, девочка проживет еще один день.

Ун покачал головой, чтобы прийти в себя, только теперь чувствуя, что кулак все еще сжимает грушу, выкинул отвратительную липкую кашицу, отряхнул ладони и вспомнил об обрызганном воротнике. «Попрошу Никкану почистить, когда она закончит с Ноттой. Еще есть время...»

Но времени не осталось: не успел Ун дойти до крыльца, как из-за ограды звонко тявкнул клаксон. На обочине, там же, где в один из вечером дрожала колымага странной горбатой старухи, теперь стоял сверкающий «Бег». Бывший друг Уна Ним-шин, нет, господин Ним-шин, был многословен, когда дело доходило до автомобилей, но увидеть он теперь этот темно-синий вытянутый силуэт с невысоким гребнем на крыше, напоминавшим спинной плавник, и изящными фарами, так не нашел бы слов и лишь цокнул языком с восхищением и завистью. Одно только портило впечатление от этого произведения искусства – водитель.