‑ Знаете, а без Варрана его капитан там как без рук...

Слова оказались верными, хозяйка тут же отвернулась от шкафа, заулыбалась:

‑ Вы с ним виделись? Тоже заметили? Ну еще бы! Варран сын своего отца. Ему даже предлагали перевод в Сторечье. А туда кого попало служить не зовут, это всем известно!..

Отвлечь получилось даже слишком хорошо. Никкана говорила о сыне без умолку и каждое ее слово источало гордость. На какое-то короткое мгновение Ун даже нешуточно возненавидел Варрана. Этому норну все дается, ему предлагают перевод в Сторечье и что же? Он отказывается, чтобы добровольно остаться в Хребте, обители тоски и безнадежности. Точно в насмешку. Ун посмотрел в добрые, счастливые глаза Никканы, обрамленные мягкими морщинами, и начал краснеть от стыда за собственные мысли. Да и так ли много достижений у норнов? Не стоило завидовать такой, по сути, мелочи.

‑ В следующем месяце Варран наверняка...

Из общей донесся кашель. Норнка замолчала, прислушалась, лицо ее сделалось почти виноватым:

‑ Нотта приболела, пора принимать лекарство. А вы отдыхайте. Ужин подам через полчаса, если вы голодны, ‑ Никкана пошла к двери, но остановилась на пороге и повернулась. – Я обещала вам настойку для спокойного сна, она готова. Оставила бутылку у вас в комнате. Пейте стакан на ночь.

Ужинать Ун не стал, сразу поднялся к себе, скинул грязную одежду, завалился на кровать, взял с тумбочки бутыль из толстого темно-зеленого стекла, наполнил стакан и шикнул, когда в нос ударил густой, острый запах незнакомых трав. После первого глотка красноватое пойло обожгло горло – хуже, чем настойка новичка, которую его заставили пить в тот день, когда он... Ун долил стакан до верха и осушил его залпом.

Горечь быстро прошла, напряженные мышцы стали расслабляться, наполняясь теплом. Ун доверился этому обманчивому ощущению совершенного спокойствия, и оно камнем потянуло его в сон. И сон этот был дрянной, еще более яркий, чем прежде, врезающийся в память мелкими деталями, словно событие, происходящее наяву. Там был лес высокого пятилиста, светло-зеленого, весеннего, и какой-то дом, старый, ушедший наполовину в землю с травой, поросшей на крыше, и она. И она что-то говорила на своем непонятном языке, хотя он все понимал, пусть и не хотел понимать. А потом они...

Еще не проснувшись как следует, Ун подскочил, путаясь в одеяле и ногах, слез с кровати, отыскал в углу брюки, выудил из кармана коробок с самокрутками и, лишь докуривая вторую, вспомнил, что, вроде как, решил от них отказаться. Теперь даже мысль об этом казалось смешной. С такими кошмарами подобная роскошь была не для него. Одевшись в чистое, Ун взял бутылку, решил выкинуть ко всем норнским демонам, но остановил себя и спрятал ее под кровать. К чему так обижать хозяйку? Она ведь хотела как лучше.

Ежедневный ритуал был нарушен. Уже в коридоре Ун понял, что не сделал отметку на стене – да и какой с этого толк? Не захотел он и останавливаться на лестнице возле фотографических карточек. Не из высокомерия, напротив, от стыда. В общей, стоило только пройти сквозь водопад тканевых лент, на него обрушились душащие благовонные ароматы. Богиня купалась в дыме сразу трех небольших курилен, и согнутых колен ее было не видно из-за подношений ‑ кругов хлеба и свежих фруктов. Ун прикинул, не прихватить ли что-нибудь с алтаря, не от страха умереть с голода, просто назло божку, да и дым серого дерева так и подбивал на какую-нибудь глупость, но вовремя остановил себя, как раз в тот момент, когда от дивана послышалось тихое:

‑ Вы сегодня рано, господин Ун.

Он повернулся. Никкана сидела рядом с неподвижной дочерью и выглядела так, словно глаз за ночь не сомкнула. Лицо ее было уставшим, а взгляд мутным. «Точно, Нотта же заболела», ‑ припомнил Ун.

‑ Как она?

‑ Все... хорошо. Не волнуйтесь. А что настойка? Помогла? Я вас сегодня не слышала. А вы идите, все на столе...

Ун сказал, что очень помогла, в конце концов, если обошлось без криков, то это было правдой как минимум наполовину, и оставил норнку наедине со своими тревогами.

Завтракать без гостей было непривычно, но приятно. Покончив с яичницей и чаем, он вышел в сад на просторном заднем дворе, не спеша прошелся по узким дорожкам, наконец, присмотрел крепкую ветку на старой яблони, подпрыгнул, схватился за нее обеими руками, попробовал подтянуться и испугался того, как задрожали, почти затряслись локти.

«Да я совсем плох».

Проигранная драка больше не казалась чем-то ужасным, теперь его, скорее, удивляло, как вообще удалось обойтись одно только разодранной щекой и остаться живым. «Ничего, ‑ подумал Ун, медленно, с болью подтягиваясь вверх и стараясь не замечать, как изгибы коры впиваются в ладони, ‑ сам превратил себя в лепешку, сам и приведу себя в порядок».

В этот первый день, лишенный отметки, Ун не пошел в Хребет. После разминки он остался в саду, прилег под той же яблоней, позволив себе отдыхать и ничего не делать, не беспокоя свежие синяки. Вскоре после полудня вернулась Таллана, старшая дочь Никканы, с детьми, дом ожил, из открытых окон понеслись звуки возни, споров, топот. Но долго это не продлилось: всех пятерых внуков хозяйка выпроводила в сад, строго, почти отчаянно что-то прикрикнув на норнском. Ун не опечалился от такой внезапной компании, напротив, это было как нельзя кстати. Он махнул старшему мальчишке, звали его не то Мирришем, не то Марришем, который нес под мышкой плоский кожаный сверток с инструментами. Наверное, собирался их точить, или чистить, или что там должны делать дети башмачников со своим добром.

‑ Добрый день, господин Ун, ‑ пробурчал мальчишка глубоким, чуть дрожащим голосом, свойственным и совершенно не подходящим никому в шестнадцать с небольшим лет. – Вам чем-то помочь?

‑ Да, ‑ кивнул Ун, ‑ надо кое-что обсудить. Да ты садись, Марриш.

‑ Меня зовут Мирриш, ‑ проворчал Мирриш, но уселся рядом и положил сверток на колени, барабаня по нему пальцами.

‑ Есть у меня к тебе одно дело. Много ты знаешь норнских ругательств?

Мальчишка покраснел так, что нельзя было рассмотреть россыпи рыжеватых крапин на его лице, а кончики ушей стали казаться не заостренными, а острыми, как наконечники древних стрел. Но, к счастью, смущение его было ложным, а вот запас оскорблений – неисчерпаемым. Он рассказывал о них с таким увлечением, что совершенно забыл о своих инструментах: странных молоточках, резцах и ножах с короткими лезвиями ‑ которые вытащил из чехла и поначалу еще пытался чистить масляной тряпицей.

‑ И это переводится, как «ты улитка»? – переспросил Ун насчет очередной фразы.

‑ Да, на раанский это переводится так, ‑ живо кивнул Мирриш и добавил шепотом, точно мать или бабка могли теперь стоять за деревом и подслушивать, ‑ но если произнести «улитка» но нашем языке быстро и сделать ударение на второй слог, то прозвучит точно как... ну... коровье дерьмо.

Мирриш прыснул, словно это было очень смешно.

А вот Уну было не до смеха. В следующие пару часов он научился здороваться, представляться и произносить еще несколько обыденных фраз на норнском, которые могли бы пригодиться на каком-нибудь рынке. Этот язык давался ему достаточно легко, но не из-за внезапно открывшего таланта: просто норнское наречие произношением и важностью проклятых ударений неуловимо напоминало фальшивую речь полосатых. Даже отдельные слова звучали как будто похоже. Не одинаково, но если бы он раньше прислушивался к разговорам Никканы и ее гостей, то смог бы узнать пару простых слов, вроде «вода» и «небо». «Нет, здесь нет ничего странного», ‑ нахмурился Ун. Не на пустом же месте забытый враг создавал фальшивый язык для полосатого зверья? Отдать свою речь на поругание они бы, конечно, никогда не согласились. Но бок о бок с забытым врагом воевали сорены, а у соренов было полно норнских рабов. Кто станет беспокоиться о рабах и их гордости?

‑ Вы произносите очень твердо, ‑ покачал головой Мирриш, ‑ а надо больше тянуть! Так только северняки говорят.

‑ Кто-кто?