– Но вы же не мистер Бонд? – спросила она. Он кивнул.

Они молчали, пока официант ставил на столик ее чай. Потом она выдохнула.

– О, черт.

Он протянул руку.

– Уинтроп Бонд. Четвертый. Не спутайте меня с третьим, который был настоящим мозгом нашей компании, или Пятым, моим сыном, который, возможно, скоро заменит меня и будет работать намного лучше, чем я.

Она покраснела и была по-настоящему взволнована.

– Вы ведь не возненавидите нашу компанию из-за меня? – спросила она. – Я действительно не хотела засыпать здесь. Я не привыкла посещать вечера, где бывают Бонды и Рокфеллеры. Я должна была вести себя более прилично.

– Ерунда, – сказал Уинтроп Бонд, наливая ей чай. – По-моему, вы здесь самая презентабельная особа.

– Вы слишком добры, – проговорила она, подливая себе в чашку сливки. – Я хороший финансист – это действительно так, но я еще недостаточно хорошо знаю, как себя надо вести в обществе. Нередко к концу дня я выгляжу просто ужасно.

Как неискренне звучали ее слова теперь, когда она сидела рядом с ним! В ней было очарование, которое завораживало и трогало его. И за чистосердечием ее блестящих зеленых глаз проглядывала задумчивость, которая только добавляла ей привлекательности.

Она была безнадежно, испепеляюще красива. И к тому же была очень элегантна.

– Мисс… Бенедикт, вы сказали?

– Миссис. Я вдова. Луис – мой муж – умер три года назад. – Она помолчала. – Но зовите меня Лиз. Пожалуйста. Или, если вам нравится, – импульсивно добавила она, – вы можете называть меня, как мои тетушки – Лиза. Так мне нравится больше. – Она вздохнула. – В Рейнбоу всегда Лиз то, Лиз се… Я так устала от этого. Когда я слышу имя Лиз, я сразу вспоминаю этих женщин, которые всегда все держат под контролем. Когда я думаю о себе, я думаю… ну, о ком-то, кто знает, как развлекаться, но у которого не все под контролем.

Уин наклонился вперед.

– А что для вас значит развлекаться?

Она вдруг улыбнулась, посмотрев на него таинственным и немного смущенным взглядом.

– Ладно, но вы должны обещать, что никому не расскажете, – сказала она.

Он поднял руку.

– Клятва скаута.

– Больше всего в мире я люблю ходить в цирк, – доверчиво проговорила она. – Я хожу каждый раз, когда цирк приезжает к нам в город. Одна. Если бы у меня были племянники или племянницы, или мои собственные дети, я бы, конечно, брала их с собой. Но у меня их нет, поэтому я хожу одна. Я ем попкорн и леденцы, и прекрасно провожу время. Никто меня не замечает, так как в цирке всегда полно народу. Вот и все.

Она откинулась назад, глядя на него с любопытством, смешанным с робким и проказливым юмором. У него приподнялись брови.

– Это очень необычное времяпрепровождение, – сказал он. – Я не был в цирке… дольше, чем я могу вспомнить. Я не хочу говорить об этом, на я, по-моему, давно не водил туда своих детей. Я предоставил их матери заниматься этим. Это было, должно быть, больше, чем пятьдесят лет назад. – Он печально замолчал, потом посмотрел в ее зеленые глаза. – Скажите мне, почему вы любите цирк?

Она задумчиво закусила губу, как будто ей загадали загадку.

– Ну, трудно сказать. Есть что-то в его шуме. Этот шум… он может унести все волнения в мире. И клоуны… и девушки, управляющие лошадьми, во всем блеске их костюмов. То, как все кланяются. Это все так глупо, с одной стороны, и так замечательно…

Она помолчала, пытаясь найти выражение своим ощущениям.

– Когда я была совсем маленькой, – сказала она, – мой отец иногда водил меня в цирк в Сант-Луисе. Он умер вскоре после этого, поэтому я никогда не могла это забыть. Там был один исполнитель. Его звали мистер Константин. Он был эквилибрист. Он носил цилиндр и фрак, и монокль, и у него была трость. Когда он выступал, все затихали – или, по крайней мере мне так казалось. Это было очень серьезно и опасно – вы понимаете?

Она смотрела мимо Уинтропа Бонда, ее глаза вспоминали.

– Там, посреди арены стоял фонарь. Старого образца с белым холодным шаровидным абажуром наверху. Он забирался на этот фонарь. Когда он добирался до верха, то делал стойку на одной руке. Тогда же я заметила, что на нем были белые перчатки. Так он балансировал, скрестив ноги над собой, а полы его фрака заворачивались вниз. У него были лакированные туфли, и он носил гетры, – она вздохнула. – У всех, казалось, перехватывало дыхание, пока он не спускался вниз, а потом раздавался взрыв аплодисментов. Он кланялся очень вежливо, и потом опять забирался на фонарь со своей тросточкой. В этот раз он балансировал на кончике тросточки, держа свой цилиндр в другой руке. Он еще больше извивался, чтобы удержать равновесие. Это потрясало зрителей еще больше. Потом он проделывал то же самое со стулом, одна ножка которого стояла на верхнем конце фонаря. И завершался этот номер, когда он балансировал, стоя на одном пальце на этом белом абажуре… Она посмотрела в глаза Уинтропа Бонда.

– Для меня это было всем… и концом всего. Я думала, что это невероятно. Не только из-за его искусства, понимаете, но из-за той элегантности, серьезности, молчания толпы… и огромного облегчения, когда он заканчивал и спускался вниз, живой и невредимый, и снимал свой цилиндр.

Последовала пауза, пока она вспоминала.

– Я умоляла моего бедного папочку водить меня туда так часто, как только возможно, – сказала она, – там я могла опять увидеть мистера Константина. Помнится, мы ходили туда только два или три раза до того, как папа умер, но эти вечера остались навсегда в моей памяти. – Она печально улыбнулась. – Прошли годы прежде, чем я опять попала в цирк. Но там уже не было мистера Константина. Там были только клоуны и слоны, и дамы на лошадях в своей блестящей одежде. Но я все равно люблю бывать там до сих пор.

Она пожала плечами.

– Только теперь я хожу одна. Я научилась любить все номера, даже те, которые мне не очень нравились, когда я была ребенком, такие как дрессированные собаки и медведи. Я люблю улыбки и шум, и всех маленьких детей в зале. Если вы на них посмотрите, то увидите, что они действительно по настоящему боятся, когда только начинают бить в барабан перед сложным трюком. У них так раскрываются глаза…

Она засмеялась немного смущенно над собственной откровенностью и сделала глоток чая.

– Скажите, мистер… Бонд четвертый? – она улыбнулась.

– Зовите меня Уин.

– Хорошо… Уин. Скажите, а что вы любите больше всего? Он немного подумал. Он знал, что ему придется скрыть правду, что ни одна из вещей не значила для него так много, как она описала. Пустота внутри него самого привела к этому.

Он подумал о картинах и воспоминаниях об Эйлин. Он подумал о булочках с прекрасным английским джемом на завтрак; о вечерах, когда он сидел один в своем кресле, читая «Таймс», а в его кабинете горел камин. Нет, все это не было его «любимыми» вещами. Они были частью обыденной жизни для человека, который не жил, а наблюдал, как жизнь проходит мимо него. Они были времяпрепровождением, которое должно было облегчить его путь в могилу.

Но потом он подумал о Напили, и умудрился придумать вполне приемлемую ложь.

– У меня есть местечко на Гавайях, – сказал он. – Напили. Там очень мягкая вода на пляже. Вы можете стоять на берегу, у самой кромки, и чувствовать, как волны чуть-чуть приподнимают вас и потом ставят на место. Другие острова виднеются на горизонте, а вода такая голубая. Это зрелище отвлекает вас ото всех других мыслей.

– Да, – сказала она. – Звучит заманчиво. Последовала еще одна пауза. Что-то похожее в мыслях сближало их, хотя у них и не было слов, чтобы выразить это.

Он заметил намек на меланхолию в ее прекрасных глазах и решил заговорить первым.

– Ваша мать жива? – спросил он. Она покачала головой.

– Они оба умерли в один день. Сгорели в нашем доме в Сент-Луисе. Я была в школе. Учительнице принесли записку. Она отвела меня в кабинет к директору. И там они сказали мне…

Выражение ее лица почти заставило его разрыдаться. Казалось преступлением, что на этих чертах, созданных только для веселья и смеха, отложилось такое откровенное отчаяние. Но она быстро подавила это, будто боясь смутить его, и одарила улыбкой, которая почти избавила его от боли.