Джейми засмеялся, и, конечно, смех был глубоким и хриплым, а не высоким и звонким или фыркающим, как у лошади. Чем дольше я стоял рядом с ними, наблюдая за их флиртом, тем больше мне казалось, что жизнь Ника течет по той дорожке, по которой я никогда не смогу пройти.

– Тахо?

– Прости?

– Твой дом у озера?

– Нет, – игриво сказал Ник, и по тому, как Джейми смотрел на него, совершенно сраженный, было легко заметить и, что еще важнее, понять. Это был молодой, талантливый, великолепный мужчина, который считал, что Джейми повесил Луну ^[16]. Конечно, ты бы купился на это. А кто бы не влюбился? – Это на озере Комо. Оно крошечное, но я его обожаю.

– О, я бы с удовольствием его посмотрел.

– У тебя есть открытое приглашение, – заверил его Ник.

– Знаешь, я был на твоем концерте в Париже в ноябре, и ты был великолепен, – промурлыкал Джейми, взявшись за бицепс Ника. – Могу я предложить тебе выпить? Давай выпьем.

– Вообще-то я больше не употребляю алкоголь, но, может быть, у тебя есть газированная вода?

– О нет, я тоже не пью, – радостно сказал Джейми. – Я не могу - это очень мешало моему творчеству. Взлеты и падения были ни к чему.

– Правда?

Джейми кивнул.

– О да, – начал он, ведя Ника к палатке. – Но у меня есть потрясающие чаи, которые...

Они были слишком далеко, чтобы я мог расслышать дальнейшее. Я видел только язык тела, прикосновения и улыбки, то, как Джейми теснится рядом, и, что еще важнее, то, что Ник ему это позволяет.

– О, я хотела познакомить тебя с ним, – сказала мама, присоединившись ко мне и отвлекшись на разговор с другой своей подругой.

– Все в порядке, – сказал я, поцеловав ее в висок, прежде чем взять ее руку в свою. – Но я рад, что у нас есть это время, только у нас, потому что мне нужно поговорить с тобой об этих твоих кольцах.

– Прости? Что с ними? – невинно спросила она, широко улыбаясь.

– Мам, я думаю, нам придется устроить интервенцию.

Ее смех, всегда такой приятный на слух, заставлял всех оборачиваться и смотреть на нее. Она была очаровательна, моя мама.

– Что это? – спросил я, глядя на самое новое кольцо - огромный каплевидный лабрадорит на указательном пальце ее левой руки, длиной три дюйма и шириной два дюйма. На правой она носила два: на указательном пальце - огромный полированный прямоугольник черного турмалина, а на безымянном пальце - еще одного зверя, в центре которого был кусочек розового кварца, окруженный двумя резными листьями бирюзы. Все они были оправлены в серебро, и ни одно из них нельзя было назвать деликатным. – Где то, что я подарил тебе в прошлый раз, когда был здесь?

– Я их меняю, – сказала она, с любовью глядя на меня. – Ты же знаешь, я непостоянное создание.

– Я так не думаю, – задумчиво сказал я ей. – Я никогда не был в роли получателя.

В завершение я коснулся тяжелой золотой цепочки на ее шее, где висел большой викторианский медальон из розового восемнадцатикаратного золота, который я купил ей на свою первую зарплату, когда стал полицейским. Тогда он стоил дорого, да и сейчас, наверное, стоит гораздо больше, но ее лицо, когда я отдал его ей, до того как она разрыдалась, было бесценным.

Как она говорила, кольца она меняла, обручальные выбрасывала, серьги были катастрофой, о булавках забывала, а дорогие вилки или палочки для волос были пустой тратой денег. Она носила другие ожерелья с моим медальоном, например нитку оливкового жемчуга, которая была на ней в данный момент, но никогда, никогда не снимала единственное украшение, которое носила последние четырнадцать лет. Предполагалось, что она будет вкладывать фотографии внутрь, но если она этого не сделает, то сможет не снимать его в душе, а это было гораздо важнее. Там не было стекла, только моя дурацкая гравировка, потому что я не умел писать слова. Там было написано: «Я люблю тебя, мама. С любовью, Лок». Коротко и ясно. Она плакала до тех пор, пока ее глаза не стали совсем опухшими.

– Ты просто душка, – сказал я ей.

– Мой ребенок, – ответила она, протяжно вздохнув.

Мне очень повезло, и я сказал ей об этом, а потом объявил, что хочу есть.

– Да, я тоже, – проворчала она, крикнув Джейми, чтобы он ответил можем ли мы приступать к еде.

– О боже, простите, друзья мои, – обратился он ко всем. – Пожалуйста, берите еду. Кажется, я ослеплен красотой и блеском нового друга.

Возможно, меня немного вырвало.

Мама издала тихий звук, потому что она всегда была на моей стороне, и мы пошли за своими тарелками.

Я проверил, как там Ник. Он встречался со всеми друзьями Джейми, а Джейми держал руку на спине Ника. Это было просто отвратительно. Я оказался на одном конце длинного стола с моей мамой и тремя ее подругами, а Ник - на противоположном конце с Джейми, который кормил его фиником, покрытым бри и завернутым в прошутто, со своей тарелки. Если бы трах глазами привел к обычной ебле, Ник оказался бы именно там. Но поскольку это было не мое дело, я вздохнул и сосредоточился на матери. Это было несложно и всегда приятно. Она рассказывала мне и своим друзьям о том, как подписывала свою последнюю книгу. Мне нравилось слушать о ее поклонниках, подарках, которые они ей приносили, и историях, которые они ей рассказывали.

Когда спустя три часа званый ужин закончился, я удивился, когда Ник подошел к моему концу стола.

– Ты можешь остаться здесь с ним, – сказал я ему, прежде чем он успел произнести хоть слово.

– Да, я знаю, – сказал он мне, нахмурившись. – Мне не нужно твое разрешение. Но у него телеконференция с зарубежными покупателями, и он сказал, что зайдет к нам попозже.

– О, это прекрасно, – сказала ему моя мама и повернулась ко мне. – Разве это не чудесно, дорогой?

– Чудесно, – повторил я, закатив глаза, когда он отвернулся.

Она шлепнула меня.

****

Как только мы вернулись к маме, они вдвоем вышли на заднее крыльцо, где она зажгла около миллиона свечей, и, сидя в шезлонгах, смотрели на звезды. Я все еще был на кухне, когда телефон Ника, который он оставил на стойке на весь день, пискнул. Взглянув на экран, я увидел уведомление о голосовой почте. Присмотревшись, я увидел, что у него тридцать два пропущенных звонка, причем все они поступили за последние три часа и все с одного и того же частного номера. Я уставился на него. Тридцать два пропущенных звонка за три часа - это ненормально. Тридцать два пропущенных звонка за три часа означали, что кто-то ранен или мертв. Я посмотрел в окно на них двоих, болтающих, улыбающихся, таких умиротворенных, и после короткой войны с совестью открыл телефон - еще раз спасибо, Оуэн, - и нажал на значок голосовой почты. Я все равно попаду в ад; как повлияет еще один грех?

– Ты, сын шлюхи, думаешь, что сможешь остановить мои гребаные выплаты? Думаешь, я не продам это видео тому, кто больше заплатит? Да кем ты, блядь, себя возомнил? Все узнают! Все, блядь, все, ты меня слушаешь?

Ярость в голосе мужчины была ясна как день, и я был ошеломлен, слушая его кипящую ненависть.

– Что подумают твои фанаты, когда увидят, как ты трахаешься с теми парнями, когда был еще ребенком?

Моя кровь похолодела, и я поставил воспроизведение на паузу, выйдя через парадную дверь, чтобы отдалиться от Ника и мамы. Я снова поднес телефон к уху, и от услышанного у меня свело живот и пробрало до костей.

– Что они скажут, когда увидят, как избивают твою слабую задницу?

Меня чуть не стошнило. Работая полицейским, я видел ужасные вещи, которые творили с детьми и взрослыми, вещи, которые иногда до сих пор преследуют меня по ночам.

– А видео, на котором твой старик забивает лошадей ради страховки? Думаешь, я пришлю тебе это дерьмо, если ты не заплатишь мне деньги, грязная шлюха? – его голос повысился, он звучал яростно и безумно. – Если мне придется еще хоть раз поговорить с этой гребаной пиздой-бухгалтером, я покончу с твоей жизнью, мистер Мэдисон, и ты никогда не оправишься от этого дерьма.

Когда запись закончилась, я включал ее снова, и снова, и в четвертый раз, чтобы убедиться, что я слышу то, что уже знал.