— Вот я здесь, — подтверждает он. Затем поворачивается к капитану стражи и приказывает: — Выведите их наружу, — и солдаты подгоняют людей Галиена к двери, получая угрозы за свои старания, хотя никто не сопротивляется.

Дневной свет режет Галиену глаза, и он вздрагивает, не от утреннего холода, а потому что мочевой пузырь вот-вот лопнет, если он скоро не отольёт. Щурясь, он смотрит через двор, где Можер всё ещё ревёт как бык, молотя людей своими здоровенными кулачищами, хватая их и раскидывая в разные стороны. В грязи уже валяется несколько оглушённых людей кардинала. Хороший знак, думает Галиен. Солдатам приказано взять его людей живыми. Хотя, опять же, смерть не всегда худший вариант.

— Брось их, Можер! — кричит Галиен, и трое настороженных солдат окружают верзилу, но тот лишь наклоняется, поднимает из грязи свою пустую пивную кружку, выпрямляется и со всей дури бьёт ею солдата по лицу, выбивая зубы и заставляя того отшатнуться.

— Я и так могу, — рычит Можер, отбрасывая кружку и поднимая руки, показывая солдатам кардинала, что закончил. Последний, кого он уложил, не шевелится, и капитан стражи кардинала жестом приказывает двоим вытащить товарища из грязи.

— Все твои здесь, Галиен? — спрашивает кардинал, обводя рукой в широком рукаве спутников Галиена, которых держат под остриями копий в рассветных сумерках. Кто-то злится, что их разбудили, кто-то всё ещё шатается с перепою. Иные зевают, уже тяготясь новым днём.

Галиен кивает.

— Мне докладывали, их было больше, — говорит кардинал, поглядывая на другого человека, худощавого темноволосого клирика с бледным лицом, одетого в скромную рясу деревенского священника. Тот лишь пожимает плечами.

— Было, — отвечает Галиен.

Кардинал понимающе кивает. Ремесло Галиена не из безопасных.

— Я хочу с тобой потолковать, Галиен, — говорит кардинал.

— Только потолковать? — спрашивает Галиен, кивая в сторону четырёх дюжин солдат, составляющих личную гвардию кардинала.

— Только потолковать, — заверяет его кардинал, крутя перстень на толстом пальце — простой золотой ободок с единственным красным камнем.

— Никогда не бывает просто разговоров, — бросает Годфри.

Галиен кивает кардиналу Чезарини: — Ладно, — говорит он. Повязку с засохшей раны можно содрать разом или отдирать по кусочку. Сегодня башка трещит, и он предпочитает покончить с этим поскорее.

Кардинал кивает в сторону таверны: — Вина?

Галиен приподнимает тёмную бровь: — Рановато для вина, ваше преосвященство.

Кардинал делает знак двум солдатам, держащим острую сталь у горла Галиена. Те отступают, опуская клинки, хоть и не убирая их в ножны. Затем Чезарини оборачивается к священнику и кивает, тот подзывает кого-то, кого Галиену не разглядеть за вычурными носилками, утопающими в шёлковых подушках — в них шестеро слуг принесли священнослужителя к этому убогому постоялому двору на окраине Житавы. Солдаты расступаются, и вперёд выходит молодая женщина в сером монашеском облачении. Она тут же приковывает к себе взгляды людей Галиена, когда откидывает капюшон, открывая коротко стриженные волосы, крупный нос, острые скулы и глаза цвета морской волны, в глубине которых, кажется, можно утонуть. На её лбу бледный шрам в форме креста. На миг она замирает, явно колеблясь. Настороженная. Как и подобает монахине в присутствии таких людей, как эти, от которых разит перегаром и кровью.

— Подойди, дитя, — говорит кардинал. Молодая женщина переводит взгляд с Галиена на Эвелину и Гислу, затем снова на Галиена, который думает, что ему было спокойнее с ножом у горла, чем под пронзительным взглядом этих глаз. Она буравит его взглядом, и Чезарини явно теряет терпение. — Ну же, не робей, — говорит кардинал, утирая пот со лба. — Галиен не такой дикарь, каким кажется.

Галиен в этом сомневается. Много лет прошло с тех пор, как он исповедовался священнику, но сейчас, стоя в грязи промозглым рассветным утром, он чувствует кровь под ногтями. Чувствует, как башка гудит с похмелья, и как от него несёт вчерашней шлюхой.

Худой седой священник протягивает руку женщине, приглашая взяться за неё: — Иди сюда, Мод, — говорит он мягко, точно родитель испуганному ребёнку. Она берёт его за руку, и они вдвоём следуют за Галиеном и кардиналом Чезарини в таверну.

— А с нами что? — кричит вслед Ранульф.

— Галиен, я жрать хочу, — говорит Можер, будто это забота Галиена. Впрочем, обычно так оно и есть.

Галиен проходит мимо Гислы и бросает взгляд на Можера и остальных: — Глядите, чтоб никого не укокошили.

Гисла ухмыляется, а Галиен возвращается в полумрак и обрывочные воспоминания прошлой ночи.

***

— Его Святейшество нуждается во мне, — говорит кардинал Чезарини с притворной усталостью, забирая кувшин вина у трактирщика и собственноручно разливая напитки, пока его солдаты очищают помещение от людского сброда, поднимая последних пьяных, едва соображающих мужчин и женщин, и выбрасывая их прочь.

— Счастливчик вы, кардинал, — хрипит Галиен, когда Чезарини наполняет их чаши. Он всё ещё сомневается, стоит ли пить вино.

— И, возможно, это счастье улыбнётся и тебе, Галиен.

Галиен в этом сомневается.

— Какое отношение это имеет ко мне? — спрашивает он, бросая взгляд на худого священника и молодую женщину. Похоже, она оценивающе разглядывает его, и ему это не по душе. Как не по душе ему и шрам на её лбу, и мысль о том, что кто-то вырезал или выжег там крест. «Тайны Матери-Церкви», — думает он, качая головой.

Кардинал подносит чашу к губам, которые кажутся слишком маленькими для его очевидного чревоугодия, и пьёт с выражением удивлённого удовольствия, будто вино превзошло его ожидания.

— Ты ведь работал на Святую Матерь-Церковь прежде, — говорит он. Худой священник наблюдает за Галиеном так, как один из герцогских кречетов смотрел бы на потенциальную добычу.

— В другой жизни, — отвечает Галиен.

Кардинал Чезарини демонстративно оглядывает таверну.

— Прости меня, но эта твоя новая жизнь не слишком-то отличается от прежней.

Галиен окидывает взглядом помещение, молчаливо соглашаясь с замечанием. Пожимает плечами. Всегда найдутся люди, думает он, готовые платить другим за то, на что у самих кишка тонка.

— А что, если я здесь, чтобы помочь тебе, Галиен? — спрашивает кардинал.

Галиен хмыкает.

— Служите Господу со страхом и радуйтесь с трепетом, — произносит седой священник.

Галиен смотрит на этого человека, отмечая его измождённый и болезненный вид. И, возможно, страх, который тот пытается скрыть. Страх не за тело, а за душу. Галиен повидал достаточно такого страха, чтобы узнать его.

— Я отлучён от церкви, отче, — говорит Галиен.

Священник кивает и поджимает губы, осознавая тяжесть сказанного.

— Ах, — произносит кардинал, откидываясь назад и приподнимая бровь. — Значит, помнишь? А я уж начал думать, что это ускользнуло из твоей памяти.

Галиен морщится.

— Мои земли отобрали. Мой дом сожгли. Такое не забывается.

Кардинал указывает пальцем руки, обвившей винную чашу, словно в сторону небес.

— Сущий пустяк по сравнению с опасностью, которой подвергается твоя бессмертная душа, — предупреждает он.

«Ну вот, началось». Галиен чувствует эти слова, как ожог крапивы на коже, вспоминая, как сильно ненавидит манеру речи церковников. В псалмах и притчах, угрозы, спрятанные в загадки. От этих людей слова и чернил его всегда коробило. От того, как они врывались в любое место подобно дурному ветру, их речи, переплетённые с латынью, призрак проклятия следовал за ними тенью.

Галиен вскидывает подбородок, глядя на этого толстого, покрытого нарывами человека, чей род претендовал на апостольскую преемственность, прямую родословную от Двенадцати Апостолов. От такой наглости Галиену хочется плюнуть.

— Как часто вы спите в хлеву со скотиной, господин кардинал? — спрашивает он. — Или в грязной трактирной соломе? Или в плаще под живой изгородью?

— Ах. — Кардинал кивает с притворным пониманием. — Но я могу вернуть тебя в лоно церкви, Галиен.