Горечь быстро прошла, напряженные мышцы стали расслабляться, наполняясь теплом. Ун доверился этому обманчивому ощущению совершенного спокойствия, и оно камнем потянуло его в сон. И сон этот был дрянной, еще более яркий, чем прежде, врезающийся в память мелкими деталями, словно событие, происходящее наяву. Там был лес высокого пятилиста, светло-зеленого, весеннего, и какой-то дом, старый, ушедший наполовину в землю с травой, поросшей на крыше, и она. И она что-то говорила на своем непонятном языке, хотя он все понимал, пусть и не хотел понимать. А потом они...
Еще не проснувшись как следует, Ун подскочил, путаясь в одеяле и ногах, слез с кровати, отыскал в углу брюки, выудил из кармана коробок с самокрутками и, лишь докуривая вторую, вспомнил, что, вроде как, решил от них отказаться. Теперь даже мысль об этом казалось смешной. С такими кошмарами подобная роскошь была не для него. Одевшись в чистое, Ун взял бутылку, решил выкинуть ко всем норнским демонам, но остановил себя и спрятал ее под кровать. К чему так обижать хозяйку? Она ведь хотела как лучше.
Ежедневный ритуал был нарушен. Уже в коридоре Ун понял, что не сделал отметку на стене – да и какой с этого толк? Не захотел он и останавливаться на лестнице возле фотографических карточек. Не из высокомерия, напротив, от стыда. В общей, стоило только пройти сквозь водопад тканевых лент, на него обрушились душащие благовонные ароматы. Богиня купалась в дыме сразу трех небольших курилен, и согнутых колен ее было не видно из-за подношений ‑ кругов хлеба и свежих фруктов. Ун прикинул, не прихватить ли что-нибудь с алтаря, не от страха умереть с голода, просто назло божку, да и дым серого дерева так и подбивал на какую-нибудь глупость, но вовремя остановил себя, как раз в тот момент, когда от дивана послышалось тихое:
‑ Вы сегодня рано, господин Ун.
Он повернулся. Никкана сидела рядом с неподвижной дочерью и выглядела так, словно глаз за ночь не сомкнула. Лицо ее было уставшим, а взгляд мутным. «Точно, Нотта же заболела», ‑ припомнил Ун.
‑ Как она?
‑ Все... хорошо. Не волнуйтесь. А что настойка? Помогла? Я вас сегодня не слышала. А вы идите, все на столе...
Ун сказал, что очень помогла, в конце концов, если обошлось без криков, то это было правдой как минимум наполовину, и оставил норнку наедине со своими тревогами.
Завтракать без гостей было непривычно, но приятно. Покончив с яичницей и чаем, он вышел в сад на просторном заднем дворе, не спеша прошелся по узким дорожкам, наконец, присмотрел крепкую ветку на старой яблони, подпрыгнул, схватился за нее обеими руками, попробовал подтянуться и испугался того, как задрожали, почти затряслись локти.
«Да я совсем плох».
Проигранная драка больше не казалась чем-то ужасным, теперь его, скорее, удивляло, как вообще удалось обойтись одно только разодранной щекой и остаться живым. «Ничего, ‑ подумал Ун, медленно, с болью подтягиваясь вверх и стараясь не замечать, как изгибы коры впиваются в ладони, ‑ сам превратил себя в лепешку, сам и приведу себя в порядок».
В этот первый день, лишенный отметки, Ун не пошел в Хребет. После разминки он остался в саду, прилег под той же яблоней, позволив себе отдыхать и ничего не делать, не беспокоя свежие синяки. Вскоре после полудня вернулась Таллана, старшая дочь Никканы, с детьми, дом ожил, из открытых окон понеслись звуки возни, споров, топот. Но долго это не продлилось: всех пятерых внуков хозяйка выпроводила в сад, строго, почти отчаянно что-то прикрикнув на норнском. Ун не опечалился от такой внезапной компании, напротив, это было как нельзя кстати. Он махнул старшему мальчишке, звали его не то Мирришем, не то Марришем, который нес под мышкой плоский кожаный сверток с инструментами. Наверное, собирался их точить, или чистить, или что там должны делать дети башмачников со своим добром.
‑ Добрый день, господин Ун, ‑ пробурчал мальчишка глубоким, чуть дрожащим голосом, свойственным и совершенно не подходящим никому в шестнадцать с небольшим лет. – Вам чем-то помочь?
‑ Да, ‑ кивнул Ун, ‑ надо кое-что обсудить. Да ты садись, Марриш.
‑ Меня зовут Мирриш, ‑ проворчал Мирриш, но уселся рядом и положил сверток на колени, барабаня по нему пальцами.
‑ Есть у меня к тебе одно дело. Много ты знаешь норнских ругательств?
Мальчишка покраснел так, что нельзя было рассмотреть россыпи рыжеватых крапин на его лице, а кончики ушей стали казаться не заостренными, а острыми, как наконечники древних стрел. Но, к счастью, смущение его было ложным, а вот запас оскорблений – неисчерпаемым. Он рассказывал о них с таким увлечением, что совершенно забыл о своих инструментах: странных молоточках, резцах и ножах с короткими лезвиями ‑ которые вытащил из чехла и поначалу еще пытался чистить масляной тряпицей.
‑ И это переводится, как «ты улитка»? – переспросил Ун насчет очередной фразы.
‑ Да, на раанский это переводится так, ‑ живо кивнул Мирриш и добавил шепотом, точно мать или бабка могли теперь стоять за деревом и подслушивать, ‑ но если произнести «улитка» но нашем языке быстро и сделать ударение на второй слог, то прозвучит точно как... ну... коровье дерьмо.
Мирриш прыснул, словно это было очень смешно.
А вот Уну было не до смеха. В следующие пару часов он научился здороваться, представляться и произносить еще несколько обыденных фраз на норнском, которые могли бы пригодиться на каком-нибудь рынке. Этот язык давался ему достаточно легко, но не из-за внезапно открывшего таланта: просто норнское наречие произношением и важностью проклятых ударений неуловимо напоминало фальшивую речь полосатых. Даже отдельные слова звучали как будто похоже. Не одинаково, но если бы он раньше прислушивался к разговорам Никканы и ее гостей, то смог бы узнать пару простых слов, вроде «вода» и «небо». «Нет, здесь нет ничего странного», ‑ нахмурился Ун. Не на пустом же месте забытый враг создавал фальшивый язык для полосатого зверья? Отдать свою речь на поругание они бы, конечно, никогда не согласились. Но бок о бок с забытым врагом воевали сорены, а у соренов было полно норнских рабов. Кто станет беспокоиться о рабах и их гордости?
‑ Вы произносите очень твердо, ‑ покачал головой Мирриш, ‑ а надо больше тянуть! Так только северняки говорят.
‑ Кто-кто?
‑ Северные норны. Но они не живут среди материнских лесов, что они вообще могут делать правильно? Ничего!
‑ Мирриш! ‑ из окна боковой комнаты выглянула Никкана, и издали, на фоне черноты проема, она показалась Уну совершенно белой, под стать своей неподвижной дочери. – Надо сходить в Крыло и пригласить на завтра почтенную Бинни. Возьми обед и отправляйся немедленно, успеешь туда и обратно до темноты.
‑ Я сейчас!
Мальчишка с досадой посмотрел на инструменты, с которыми так и не разобрался, принялся торопливо распихивать их по ячейкам в чехле.
‑ Что за Бинни? .
‑ Почтенная Бинни служит Имени Мира, ‑ ответ Мирриша прозвучал без следа былого веселья. – Ей позволено приносить жертвы на старых алтарях.
Мирриш наверное, считал, что сказал самую очевидную вещь во всей Империи, Ун понял только, что речь шла или о какой-то норнской жрице, или о знахарке, но не стал больше спрашивать. В конце концов, сам он был только гостем в этом щедром доме, ничего не знал, да и не хотел ничего знать о норнских порядках, не умел исцелять неизлечимо больных и самое большее, что мог теперь сделать – не болтаться под ногами с бесполезным сочувствием, не донимать никого вопросами и не лезть с предложением послать не за жрицей, а за еще одним врачом, если первый вдруг не справился.
Вечером гора подношений на синем шелке стала в два раза выше, и доходила уже до груди богини, а дыхание Нотты стало громче, в него примешался тихий хрип. Ун хотел подойти к девочке, просто из вежливости, но Никкана и теперь испуганно замахала руками:
‑ Не надо, не надо, господин Ун! Идите...
Сама хозяйка заразиться не боялась, но Ун не стал спорить и просто подчинился ее просьбе. Он старался не думать о страданиях бедной девчонки, которая должна была умереть много лет назад, но снова и снова мысленно возвращался к ней, а потом не заметил, как вспомнил о Сан. Если бы она попала сюда и если бы была врачом, а не занималась животными, то не позволила бы бедной Нотте спокойно болеть и обязательно бы пыталась поднять ее на ноги ‑ в прямом смысле этого слова.
