Любимой здешней добродетелью была стойкость. Не дрогнуть от боли, не спасовать перед трудностями – таков был идеал местных жителей. Так, мужчина рассказывал:
– Он говорит, мол, эту пшеницу надо убрать до ночи, а то дождь собирается. Но мы не дрогнули, не! Последний тюк увезли к полуночи. Я едва домой доплелся, но мы не дрогнули. Сделали дело!
Или:
– Гляжу, бык прет на меня, голову уже опустил. Но я не дрогнул. Выломал из забора рейку и пошел на него. А он-то дрогнул. Дрогнул!
Или женщина сообщала:
– Я просидела у постели моей бедной старой матушки шесть ночей подряд, не раздеваясь. Но я не дрогнула и отстояла ее, и она выкарабкалась, потому что тоже не дрогнула.
А молодая жена после своих первых родов спрашивала повитуху:
– Я же не дрогнула, верно? О, я очень надеюсь, что не дрогнула.
Ферма была большая и простиралась далеко за границы прихода; по сути, сначала было несколько ферм, которые ранее арендовали по отдельности, но потом объединили в одну, и теперь здесь хозяйствовал богатый старик, обитавший в фермерском доме Тюдоровской эпохи. Луга вокруг усадьбы годились для выпаса ломовых лошадей, а также скота, предназначенного на убой, и пары дойных коров, которые снабжали семью фермера и его ближайших соседей маслом и молоком. Несколько полей были отведены под покосы, на корм скоту выращивали также люцерну и рожь, которые убирали зелеными. Оставшиеся земли были пахотными, на них выращивали зерновые, главным образом пшеницу, и корнеплоды.
Фермерский дом окружали хозяйственные постройки: конюшни для огромных косматых ломовых лошадей, сеновалы с широкими и высокими дверями, чтобы в них мог проехать воз с сеном, навесы для желто-голубых фермерских фургонов, зернохранилища с наружными лестницами, сараи для хранения жмыха, компоста и сельскохозяйственных орудий. В сенном дворе на каменных подпорках стояли высокие, островерхие, искусно связанные стога; маслодельня, хотя и небольшая, содержалась в образцовом состоянии; здесь в избытке имелось все, что необходимо или желательно для хорошего хозяйства.
Работников также принимали в избытке. Само собой разумелось, что окончивших школу мальчиков сразу возьмут на ферму; и ни одному отставному солдату или женившемуся переселенцу ни разу не отказали в месте. Как говаривал фермер, лишние руки ему никогда не помешают, ведь рабочая сила была дешевой, а вся земля до последнего дюйма возделывалась.
Когда утром мужчины и мальчики из Ларк-Райза добрались до скотного двора, возчик и его помощник уже целый час трудились, кормя и запрягая лошадей. Оказав требуемую помощь, батраки выводили упряжки и гуськом тянулись в поле, где их ждала работа.
Если шел дождь, они набрасывали на себя мешки, вспоров один из боковых швов, так чтобы получилось некое подобие плаща с капюшоном. В мороз грели дыханием пальцы и хлопали себя ладонями по груди, чтобы согреться. Если после завтрака, состоявшего из одного хлеба и лярда, по-прежнему ощущали голод, то очищали и жевали репу или проглатывали один-два кусочка сытного темно-коричневого жмыха, заготавливаемого для скота. Некоторые мальчики пробовали сальные свечи из конюшенных фонарей; но делали это скорее из озорства, чем от голода, ведь как бы семья ни нуждалась, мать всегда заботилась о том, чтобы у ее Тома или Дики «было что перехватить до обеда» – половина холодного блинчика или остатки вчерашнего сладкого рулета.
С криками «но!», «шевелись!» и «тпру!» работники уходили. Мальчиков сажали на спины высоких ломовых лошадей, а мужчины, шедшие рядом, набивали дешевым табаком свои глиняные трубки и делали первые драгоценные затяжки за день, пока упряжки под щелканье кнутов, цоканье копыт и позвякивание сбруи передвигались по грязным проселкам.
Названия полей давали ключ к их истории. Рядом с фермой находились «поле на рву», «рыбоводные пруды», «голубятня», «псарня» и «кроличий садок», свидетельствовавшие о тех временах, когда тюдоровский дом занял место другой, более древней постройки. «Жаворонковый холм», «кукушкины заросли», «ивовое поле» и «поле у пруда» были названы по особенностям расположения, а «Гиббардово поле» и «Блэквеллов надел», вероятно, в честь давно забытых бывших арендаторов. Большие новые поля вокруг Ларк-Райза были расчищены слишком поздно и не имели названий, поэтому их именовали «сто акров», «шестьдесят акров» и так далее, в зависимости от площади. Один-двое старожилов упорно называли одно из этих полей «верещатником», а другое – «скаковым кругом».
Мужчины в большинстве своем были безразличны к названиям; имя – это просто имя, и ничего оно не значит. А вот что имело для них значение в поле, на котором им приходилось работать, так это плоха или хороша дорога, ведущая к нему от фермы; и каково само поле: сравнительно защищено или являет собой одно из тех промозглых открытых пространств, где гуляет ветер и хлещет дождь, вымачивая человека до нитки; и легко ли обрабатывать тамошнюю почву, или она непосильно тяжела, или так опутана ползучим пыреем, что лемех едва может прорезать ее.
Обычно на поле выходили три-четыре плуга, каждый из которых тянула упряжка из трех лошадей; рядом с коренником шел мальчик, позади, за плугом, пахарь. Весь день они сновали туда и обратно, оставляя на светлой пашне темные полосы борозд, которые с наступлением дня становились все шире и постепенно сближались друг с другом, пока наконец все поле не приобретало насыщенный, бархатистый сливовый оттенок.
За каждым плугом следовали грачи, искоса осматривая комья земли в поисках червей и личинок. Маленькие птички, обитавшие в живой изгороди, порхали туда-сюда с намерением получить свою крошечную долю поживы. Жалобно блеяли овцы на соседнем поле; но мычание, карканье и щебет перекрывали извечные крики земледельца: «Трогай!», «Н-но-о!», «Давай, родимая!», «Пошла, сивка!», «Па-а-рнь, оглох ты, что ль, иль на ухо туговат, черт тя дери!».
После того, как выполнял свою работу плуг, для измельчения комьев земли использовался каток на конной тяге; затем борона выдирала сорняки и пырей, оставляя на полях аккуратные кучки, которые позднее поджигали, наполняя воздух голубой дымкой и ароматом, который запоминался на всю жизнь. Затем сеяли зерно, прореживали посевы, рыхлили землю и наконец пожинали урожай, после чего весь процесс начинался заново.
Машины в сельском хозяйстве только входили в употребление. Каждую осень в полях появлялась пара больших тракторов на паровой тяге, которые размещались по бокам поля и тащили на тросах плуг поперек пашни. Работая по найму на разных фермах, они гастролировали по всей округе, а с ними и небольшой фургон, так называемый кузов, в котором жили и спали оба тракториста. В девяностые годы, решив эмигрировать и вознамерившись перед тем изучить сельское хозяйство, оба Лориных брата по очереди нанимались на паровой плуг, повергнув в ужас других обитателей Ларк-Райза, которые смотрели на таких кочующих работников как на изгоев. В своих представлениях они еще не дошли до того, чтобы выделять механизаторов в отдельный класс, а посему относили их к низшему разряду вместе с мусорщиками, лудильщиками и прочими ремесленниками, чьи занятия делали лица и одежду черными. С другой стороны, на приказчиков и торговцев всех мастей, чья безупречная опрятность, казалось бы, могла обеспечить им уважение, тоже смотрели свысока, как на «лавочных шаркунов». В глазах селян цвет общества составляли землевладельцы, фермеры, трактирщики и полевые работники, и только после них следовали мясник, пекарь, мельник и бакалейщик.
Техника, которой владел фермер, была на конной тяге и употреблялась не всегда. На некоторых полях посев осуществляла сеялка, запряженная лошадьми, по другим же бродил взад-вперед сеятель с корзиной, повешенной на шею, и разбрасывал зерно обеими руками. Во время жатвы механическая жатка стала уже привычным зрелищем, однако выполняла лишь малую часть работы; мужчины по-прежнему использовали косы, а несколько женщин до сих пор срезали колосья серпами. Взятая напрокат молотилка переходила с фермы на ферму, и ее применяли практически везде; но дома мужчины все так же молотили урожай со своих наделов и колосья, собранные со стерни их женами, цепом и провеивали зерно, пересыпая его из сита в сито на ветру.
