Большего оскорбления Бурчихин не помнил, хоть вспомнить было что.

— Так! — хрипло сказал Витя, поправив ворот мятой рубахи. — Мазюкаем? А кто тебе позволил над людьми надругиваться?! Не умеешь рисовать, — сиди, пиво пей! Кто вот это, ну кто, кто? Разве я?! Да еще в галстуке! Тьфу!

— Это вы, — улыбнулся художник. — Конечно, вы. Только я позволил себе представить, каким бы вы могли быть! Ведь как художник я имею право на вымысел?

Бурчихин задумался, уставившись на бумагу.

— Как художник имеешь. А из кармана что торчит?

— Да это же платочек!

— Скажешь тоже, платочек! — Витя высморкался. — А глаза зачем такие вымыслил? Причесал волосы, главное. Вот подбородок у тебя хорошо получился, узнаю. — Бурчихин, вздохнув, положил тяжелую руку тощему на плечо. — Слушай, друг, а может, ты прав? Я тебе ничего плохого не сделал. Зачем бы тебе это выдумывать? Верно? А меня побрить, вымыть, переодеть буду как на картинке! Запросто!

Бурчихин посмотрел в свои ясные фиолетовые глаза, попробовал улыбнуться нарисованной улыбкой и почувствовал боль в скуле от потревоженной царапины.

— Будешь?

Витя протянул разломанную пополам пачку «Беломора».

Художник взял папиросу. Закурили.

— А это что? — спросил Бурчихин, осторожно дотронувшись до нарисованной черточки на щеке, и присел к столу.

— Шрам, — объяснил художник, — сейчас там у вас царапина. Она заживет, а след останется.

— Останется, говоришь? Жалко. Хорошая щека могла быть. А значок к чему?

Художник наклонился к бумаге.

— Тут написано «Технологический институт».

— Думаешь, институт кончу? — тихо спросил Бурчихин.

Художник пожал плечами:

— Вы же видите! Поступите и закончите.

— А в семейном плане что ожидается? — Витя нервно отбросил папиросу.

Художник взял авторучку и на балконе дома набросал зелененький женский силуэт. Откинулся на стуле, посмотрел на рисунок и чиркнул рядом детскую фигурку.

— Девочка? — фальцетом спросил Бурчихин.

— Мальчик.

— А кто женщина? Судя по платью, Люся?! У кого же еще зеленое платье?

— Галя, — поправил художник.

— Галя! Ха-ха! То-то я замечаю, она меня видеть не хочет! А значит, кокетничает! Ну, женщины, скажи, да? — Витя засмеялся, не чувствуя боль от царапины. А ты хороший мужик! — Он хлопнул художника по узкой спине. — Пива хочешь?

Художник сглотнул слюну и прошептал:

— Очень! Очень хочу пива!

Бурчихин подозвал официанта.

— Пару жигулевского! Нет, четыре!..

Витя разлил пиво, и они молча начали пить. Вынырнув на середине второго стакана, художник, задыхаясь, спросил:

— Как вас зовут?

— Бурчихин я!

— Понимаете, Бурчихин, я вообще-то маринист.

— Понимаю, — сказал Витя, — это сейчас лечат.

— Вот, вот, — обрадовался художник. — Мне море рисовать надо. У меня с легкими плохо. Мне надо на юг, к морю. Чтобы ультрамарином! Здесь этот цвет ни к чему. А я люблю ультрамарин неразбавленный, чистый. Как море! Представляете, Бурчихин, — море! Живое море! Волны, утесы и пена!

Они выплеснули пену из стаканов под стол и закурили.

— Не переживай, — сказал Бурчихин. — Ну?! Все будет хорошо! Сидеть тебе в трусах у моря с ультрамарином! У тебя же все впереди!

— Правда?! — Глаза художника вспыхнули и стали как нарисованные. — Вы думаете, я там буду?!

— О чем разговор? — ответил Витя. — Будешь у моря, о легких забудешь, станешь большим художником, купишь дом, яхту!

— Скажете тоже — яхту! — Художник задумчиво покачал головой. — Разве что лодку, а?

— Конечно! А еще лучше — и мальчик, и девочка! Здесь на балконе у тебя запросто девчушка поместится! — Бурчихин обнял художника за плечи, на что ушло полруки от локтя до ладони. — Слушай, друг, продай полотно!

Художника передернуло.

— Как вы можете?! Вам никогда не продам! Хотите — подарю?!

— Спасибо тебе, — сказал Витя. — Спасибо, друг! Только сними с шеи галстук: не могу на себе его видеть — дышать тяжело!

Художник чиркнул по бумаге, и галстук превратился в тень пиджака. Бурчихин осторожно взял лист и, держа его перед собой, пошел между столиками, улыбаясь нарисованной улыбкой, шагая все тверже и уверенней. Художник допил пиво, достал чистый лист и положил на мокрый столик. Улыбнувшись, нежно погладил боковой карман, где лежал нераспечатанный тюбик с ультрамарином. Потом поднял глаза на сопливого паренька за соседним столом. На руке у него было вытатуировано: «Нет счастья в жизни». Художник нарисовал фиолетовое море. Алый кораблик. Зеленого бравого капитана на палубе…

— Еще больше внимания каждому! — сказал директор. — Поэтому проведем День именинника. Попрошу вас, Галочка, выписать лиц, которым в этом году исполняется сорок лет, пятьдесят, шестьдесят и так далее до конца. В пятницу всех разом и отметим. А чтоб этот день врезался в память людям, — сорокалетним дадим по десятке, пятидесятилетним по двадцатке и так далее до конца.

Через час список был готов. Директор пробежал его глазами и вздрогнул:

— Что такое?! Почему Ефимовой М. И. исполняется сто сорок лет?! Вы думаете, что пишете?!

Секретарша обиделась:

— А сколько ей может быть лет, если она 1836-го года рождения?

— Ерунда какая-то. — Директор набрал номер. — Петров?! Опять непорядок! Почему Ефимовой М. И. сто сорок лет? Она что, памятником у нас работает?! В паспорте так написано?.. Сам видел?! М-да. Вот заработалась женщина.

Директор бросил трубку и закурил. «Какой-то идиотизм! Если за сорок лет даем десять рублей, за сто сорок… сто десять рублей, вынь да положь, так?! Хитрющая баба эта Ефимова М. И.! Черт с ней! Пусть все будет красиво. Заодно остальным стимул будет. За такие деньги любой до ста сорока дотянет!»

На следующий день в вестибюле появился плакат: «Поздравляем именинников!» Ниже тремя столбиками шли фамилии, возраст и соответствующие возрасту суммы. Против фамилии Ефимовой М. И. стояло: «140 лет — 110 рублей».

Люди толпились у плаката, сверяли свои фамилии с написанными, как с лотерейной таблицей, вздыхали и шли поздравлять счастливчиков. К Марье Ивановне Ефимовой подходили неуверенно. Долго разглядывали ее. Пожимали плечами и поздравляли.

Сначала Марья Ивановна, смеясь, говорила: «Перестаньте! Это же шутка! Мне в паспорте по ошибке написали 1836-й год рождения, а на самом деле 1936-й! Это опечатка, понимаете?!»

Сослуживцы кивали головой, пожимали ей руку и говорили: «Ну, ничего, ничего, не расстраивайся! Выглядишь прекрасно! Больше восьмидесяти тебе никто не даст, честное слово!» От таких комплиментов Марье Ивановне стало плохо.

Дома она выпила валерьянки, легла на диван, и тут начал звонить телефон. Звонили друзья, родственники и совсем незнакомые люди, которые от души поздравляли Марью Ивановну с замечательной годовщиной.

Потом принесли еще три телеграммы, два букета и один венок. А в десять вечера звонкий детский голос в телефонной трубке произнес:

— Здравствуйте! Мы, учащиеся 308-й школы, создали музей фельдмаршала Кутузова! Мы хотим пригласить вас как участницу Бородинского сражения…

— Как тебе не стыдно, мальчик! — закричала Марья Ивановна, поперхнувшись валидолом. — Бородинская битва была в 1812-м году! А я 1836-го года рождения! Вы ошиблись номером! — Она швырнула трубку.

Спала Марья Ивановна плохо и два раза вызывала «неотложку».

В пятницу к 17.00 все было готово к торжествам. Над рабочим местом Ефимовой прикрепили табличку с надписью: «Здесь работает Ефимова М. И. 1836–1976».

В полшестого актовый зал был полон. Директор вышел к трибуне и сказал:

— Товарищи! Сегодня мы хотим поздравить наших именинников, и в первую очередь — Ефимову М. И.!

В зале захлопали.

— Вот с кого надо брать пример нашей молодежи! Хочется верить, что со временем наша молодежь станет самой старой в мире! Все эти годы Ефимова М. И. была исполнительным работником! Она постоянно пользовалась уважением коллектива! Мы никогда не забудем Ефимову, грамотного инженера и приятную женщину!