Как же трогательно они были близки друг другу в детстве, хотя разница в возрасте была большой, для детства — просто огромной. Пастухов уже бегал в пятый класс, когда на общей веранде, опоясывающей весь их дом, появилась белобрысая семилетняя девочка с челкой.

— Удивительно получается: лет двадцать, как нет человека…

— Без малого двадцать пять, — поправила Зоя.

— Вот видишь — даже двадцать пять. Четверть века. А до сих пор чувствуешь ее влияние на свою судьбу.

— О ком вы? — спросила Дама Треф.

— О моей тетке, нашем первом наставнике в этих горах.

— Первым был твой отец, — как бы возразила Зоя.

— Отец показал тропы, яйлу, — сказал Пастухов, — а видеть во всем целостную картину научила все-таки тетя Женя. Разве ее «крымский парадокс» не повернул всю твою жизнь?

Зоя пожала плечами: не знаю, мол; может, так, а может, и не так.

— Что еще за «крымский парадокс»? — спросила Дама Треф.

Спросила Пастухова, однако он сказал:

— Тут карты в руки нашей Зое Георгиевне…

«Крымский парадокс» был очередным и, кажется, последним увлечением тетки. Связан он был с глубокой древностью, а если точнее — с античными греками тех героических времен, когда они, греки, путешествуя на утлых суденышках по бурным морям, преодолевая пугающие пространства, раздвигали пределы ойкумены — известного им обитаемого мира. Заключался же парадокс в том, что греки, осваивая Крым, селились, если судить по тому, что мы знаем о них, в неприветливых, голых степных местах (Пантикапей, Херсонес), пренебрегая почему-то красивейшей и благодатнейшей частью полуострова — его Южным берегом. Странно.

«А пренебрегали ли?» — спросила однажды тетя Женя. А когда она спрашивала  т а к, сам вопрос содержал ответ. Обычно это был даже не вопрос. Если она говорила: «Ты опять сбежал с уроков?» — то совсем не для того, чтобы установить истину — ей все было известно. И это — «пренебрегали ли?» — тоже содержало ответ.

Нет! Тысячу раз нет! Просто до сих пор никому здесь не попадались следы античных греческих поселений. Значит, надо искать и найти эти следы. Вскоре выяснилось, кстати, что незадолго до войны о том же настойчиво говорил и писал некий профессор. Он даже подсказывал, где надо искать: в речных долинах Ялты и Алушты.

И вообще оказалось, что вопрос вовсе не нов, просто тетушка первой так вот его окрестила: «крымский парадокс». А озадачивались многие. И обращали внимание на то же, что теперь занимало ее. Ну вот, к примеру, названия некоторых южнобережных мест. Наслоений в этих названиях множество. Как было кем-то подмечено: географические названия напоминают подчас янтарь, в котором застыли доисторические насекомые. Чья только речь не слышится в южнобережных названиях — отголоском, а то и прямо! И романские, и тюркские, и греческие корни. Однако греческие — как правило, относительно поздние. И вдруг будто сама древность — дохристианская, довизантийская — пахнула от слова  П а р т е н и т. (В старых русских текстах писали и «Парфенит» — через фиту.) Парфенос — Дева — главная богиня Херсонеса, античного греческого города в Крыму. Парфениями называли празднества в ее честь. Сколько лет шли споры о том, где находится ее — Девы — легендарный храм!..

Однако  с л о в о  к  д е л у  н е  п о д о ш ь е ш ь. Это тетя Женя понимала. В этом она была вполне современным человеком. Вокруг слова могут нагромоздиться другие слова, а толку? Примеров сколько угодно: древняя Атлантида, наша Земля Санникова. Надо искать  м а т е р и а л ь н ы е  о с т а т к и, как грубо называют обломки оружия, осколки терракоты, амфор и алтарей. Найти их она не успела, да, может, и вообще не смогла бы найти, но, так сказать, в з б у д о р а ж и л а  ю н ы е  с е р д ц а. Особенно Зоино. Это Пастухов и имел в виду.

Подумалось, однако, и другое: Партенит лежал сейчас у их ног, тихо светился левее невидимой в ночи Медведь-горы. Назывался поселок, правда, уже несколько десятилетий по-другому (еще одно словесное напластование, чем-то напоминающее очередной временной слой в археологическом раскопе), но суть от этого не менялась — это был он, он…

Пастухов был уверен — спроси он сейчас: «А знаешь, о чем я подумал?» — и Зоя покажет на эти почти призрачные (их заволакивал туман с моря) партенитские огни. Не успел спросить. Она сказала:

— А помнишь:

Ступаю по ступеням как по буквам,

А помыслы прозрачны и чисты.

Кричу взахлеб, что я еще приду к вам.

В руках две чаши, полные воды.

Зачем несу простую эту воду,

Не ключевую — из водопровода,

Успевшую степлиться на жаре?

Не знаю, но уверен, что недаром

Шагаю в высь, пропахшую нектаром,

Где боги не умеют умереть.

Как странно: им подвластны все народы,

И все богатства суши и морей,

А боги пожелали эту воду.

И с каждым шагом ноша тяжелей…^[1]

До чего же это было неожиданно! Но бог с нею, неожиданностью — Пастухов не думал, что напоминание может оказаться таким острым — как удар. А всего-то ему напомнили полузабытые (да что там — совсем почти забытые) строчки. Они были для него сейчас и свои и чужие. Как женщина, которую любил, а потом вдруг встретил в пестром людском многолюдстве с другим. И было удивление оттого, что эти строки существуют сами по себе, независимо от него, ему не подчиняясь. Не так ли происходит и с нами самими, когда, чуть подросши, вырвавшись из любящих рук, мы спешим почувствовать свободу, не замечая полных тревоги глаз… Сейчас такую тревогу испытывал Пастухов.

— Что это? — спросила Дама Треф.

Можно было (и хотелось) ответить усмешкой и пожиманием плеч: стихи, мол; сама, что ли, милая, не понимаешь? Но само это желание возникло от неожиданности, неловкости, и это он тоже понимал. Да и ясно же было, что она хотела сказать, а коль так, то зачем обижать человека? Промолчал. И Зоя заговорила совсем о другом. Тоже поняла — что-то свое, то, что ей нужно было понять.

— Я вас не познакомила, — сказала она. — Это Елизавета Степановна, наш художник.

— Уже бывший.

— Но собирается приехать и в будущем году.

— До него дожить надо.

— Вам не идет ваше имя, — сказал Пастухов.

Она будто и не удивилась, спросила только:

— А какое же идет?

— Дама Треф.

Она рассмеялась и вспомнила, видимо, разговор в кают-компании:

— Вот оно что… А как вы назвали Нику?

— Никак. Просто Восторженной Барышней.

И опять вмешалась Зоя:

— …А это мой друг. С детства. Саня. Александр Николаевич.

— А Нику назвали — Никак… Ничего-то вы, друг детства, не понимаете…

Не стоило так думать, но Пастухов, усмехнувшись, подумал: «Разговорчивая дама. Не в масть. Даме Треф более к лицу быть молчаливой». Впрочем, понимал, что дал ей повод вести себя с ним так.

— А «крымский парадокс» не состоялся… — Зоя сказала это скорее всего, чтобы увести разговор от колкостей, но Пастухов тут же отозвался:

— То есть?

— Никакого парадокса нет. Все объясняется, и очень просто. Не было здесь античных греков. Нечего им здесь было делать. Они селились, где удобно торговать, а здесь были лесные чащи, овраги, ущелья и никаких дорог.

— А как же «торжище Партениты»? — спросил Пастухов.

— Ты, я вижу, готовился к разговору…

— Нет, ей-богу, нет. — Он будто оправдывался перед Зоей, хотя никакой нужды в этом не было. — Даже не посмотрел толком тети Женины бумаги.