— Ну, мне пора…

Его пытались удержать, соблазнить глинтвейном, который начала готовить Барышня, но он, поколебавшись, сказал:

— В самом деле пора.

Проводить вышли втроем: Зоя, Пастухов и Дама Треф в качестве хозяйки, устраивавшей отвальную. Поглядывая на эту Даму Треф, Пастухов прикидывал: «Сколько ей? Тридцать два? Тридцать пять? Тридцать восемь?» У нее была неторопливая, спокойная, отнюдь не лишенная изящества повадка зрелой, знающей себе цену женщины, рачительной хозяйки дома и матери семейства. Пастухова больше привлекал другой — «спортивный» — тип («поджарые стервы», называл их в минуты раздражения), но сейчас вдруг подумал, что будь его женой эта вот Трефовая Дама, он, право, не расстался бы с ней с такой легкостью, как с бывшей своей женой, особой импульсивной и нервической, поначалу чем-то напоминавшей тетю Женю, а под конец раздражавшей его во всем. Неожиданная эта мысль, по правде говоря, несколько даже смутила.

Провожать пришлось до дороги, которая тянулась вдоль трассы газопровода. Лагерь археологов приютился чуть ниже и в стороне, под прикрытием невысоких скал.

Ветер почти утих, только изредка налетал слабыми порывами. Было свежо. Слева и внизу, в просторной, поросшей лесом котловине, застоялся, закрыл горы по пояс туман, а здесь, на яйле, небо было чисто и даже светло от великого множества звезд. Синему — цвету воды и ночи — вообще свойственна, как замечал Пастухов, особая отзывчивость к свету. На этот раз одних звезд без луны оказалось достаточно, чтобы сделать ночь из густо-синей почти голубой.

Нелепо, наверное, наделять растения, травы благородством либо плебейством, но Пастухов не раз замечал, что сложившееся на вольной воле естественное сообщество трав отличается какой-то изысканной, радующей глаз красотой. Это делается особенно очевидно после вмешательства (чаще всего — грубого) человека. Стоит на лугу или нетронутой степи «наследить» трактору, грузовику, бульдозеру, как в этих следах появляются — откуда и взялись? — лебеда, сурепка, крапива. Так было и здесь: у дороги, у траншеи клочковато рос бурьян, а совсем рядом идешь будто по ковру — густые, целинные травы пружинили под ногами, и это было удивительно приятно.

Пастухов с Дамой Треф шли впереди. Она вдруг коснулась его руки: «Тише…» Подошли Зоя со строителем и тоже остановились. Впереди что-то неопределенно темнело. Вспыхнул фонарик в руках строителя, и вспыхнули в ответ два огненных глаза.

— Олень, — шепнула Дама Треф, но Пастухов и без того уже разглядел голову с ветвистыми рогами.

Прыжок, другой — и олень пропал внизу на склоне.

— Наверное, все тот же, — сказала Дама Треф. — Уже которую ночь приходит…

— Как бы не наказали его за доверчивость, — сказал Ванечка.

— Доверчивость, она расслабляет, — неожиданно для самого себя выдал Пастухов.

— Это из собственного опыта? — словно бы поддразнивая, спросила Дама Треф. Похоже, она тоже отличила Пастухова. Впрочем, немудрено: новый человек. И тут же вполне рассудительно добавила: — Но здесь же закрытые места.

— Для кого закрытые, а для кого нет. Мы же бродим, — опять отозвался строитель.

Они подошли к его одиноко стоящему на дороге мотоциклу.

— Далеко вам? — Пастухов спросил не потому, что так уж интересовался, а просто чтобы показать симпатию, доброе отношение к человеку, и тот, похоже, это понял, усмехнулся:

— Километров тридцать. По такой дороге час тряски. — И вдруг, как это уже было с ним, заторопился: — Так имейте в виду, Зоя Георгиевна. Через две недели. Готовьтесь.

Мотоцикл завелся сразу. Взревел несколько раз, грубо нарушая тишину, и осторожно, будто на ощупь, двинулся по дороге.

— О чем это он? — спросил Пастухов у Зои.

— Собираются испытывать трубы под давлением. Нам на это время надо убраться.

— Что-то больно вы его обхаживаете. Лучший друг советских археологов?

— Хороший мальчик, — возразила Дама Треф. — Влюблен в нашу Нику.

Пастухов понял, что речь идет о Барышне.

— И что же?

Ответа не последовало. Да он и не ждал его. Подумал только: и здесь полыхают свои страсти…

— А вы к нам — развеяться или по делу?

Дама Треф оказалась разговорчивей, чем он ожидал. Пастухов усмехнулся:

— Мероприятие называется — прощание с молодостью.

— Не слишком ли торопитесь?

— Спасибо, вы добрый человек.

— Не такой уж и добрый.

— Могли бы сказать иначе: а не припозднился ли с этим прощанием?

— А вы сами как думаете?

— Может, и припозднился…

В лагерь вернулись не сразу. Вышли на обрывистый мыс, который круто ниспадал к югу, к морю. Впрочем, море только угадывалось. Даже по прямой до него было километров пять, не меньше. Будто пригоршни углей, на берегу мерцали огни. Прямо внизу скопление огней Гурзуфа, затем Артека. Аю-Даг (он тоже не был виден, только угадывался) разрывал эту цепь. Восточнее его мерцала тихими огнями, напоминавшими звездную туманность, Партенитская долина. Ялту и Алушту закрывали отроги поперечных хребтов. Они напоминали контрфорсы, подпиравшие в старинных крепостях главную оборонительную стену. В этих же крепостях (сколько их стояло когда-то на наших берегах!) среди башен обычно возвышался  д о н ж о н — мощнейшая из башен цитадели. Таким донжоном высился массив, увенчанный Роман-Кошем. Он был совсем рядом.

Далеко на востоке на пределе видимости вспыхивал временами еще один — крохотный, почти задавленный пространством — огонек.

— Маяк на мысе Меганом? — спросил Пастухов.

— Да! — обрадованно почему-то ответила Зоя. — А посмотри назад.

Позади, на севере, такими же мерцающими звездными скоплениями светились Симферополь и Бахчисарай. А еще дальше, за ними, но гораздо западнее, временами возникал, если присмотреться, еще один и вовсе микроскопический светлячок.

— Неужели Евпаторийский маяк?

— Нет, — сказала Зоя, — на мысе Лукулл.

Пастухов помнил этот рыжий, обрывистый, постоянно подмываемый морем мыс, неподалеку от которого сохранились остатки береговой батареи. Как давно он там не был, и побывает ли еще когда-нибудь?.. С некоторых пор пришло это чувство (не понимание даже, а именно чувство): с годами все увеличивается число мест, где ты никогда уже не побываешь…

Между тем еще и еще раз мигнул трогательный в своей малости дальний огонек. Трогательный и будто бы слабый, но колючий, ощетинившийся лучиками, как алмазная пылинка, словно сама по себе излучающая свет. А на мысе Меганом высветилась своя пылинка, и это было как в стихах, где «звезда с звездою говорит».

Открывавшийся обзор был поразителен. В Крыму несколько таких мест, откуда можно глянуть на мир с высоты птичьего полета, и Пастухов знал их все — Ай-Петри, Чатыр-Даг, Караби, но только здесь возникал этот эффект: подмигивающие неоновые рекламы, грохочущие через усилители ресторанные оркестры, фланирующие на набережных и центральных улицах шумные толпы были совсем рядом, над ними можно было  п р о с т е р е т ь  р у к у, и в то же время они казались словно отсеченными, отстраненными от тебя, существующими в другом измерении. Такое чувство возникало иногда, когда случалось глубокой ночью в заснувшем доме смотреть, приглушив звук, репортаж о каком-нибудь далеком до невероятности (вроде посадки на Луну) событии. Оно — событие — есть и в то же время его как бы и нет для тебя. Но здесь, в горах, эффект несовпадения был еще острее, его усиливали непривычный для городского жителя, нависший прямо над головой звездный шатер, разбросанные на побережье и невидимые друг для друга одинокие маяки, пружинящая под ногами кошмой целинная трава, прилепившийся к обрыву куст стланика, умчавшийся вниз олень, сама кажущаяся (конечно, только кажущаяся) первозданность этих мест.

— Знаешь, о ком я подумал?

— О тете Жене?

Пастухов кивнул: о ней. Кивнул, даже не удивившись тому, что оба думают так согласно. Это могло бы обрадовать как возвращение к прежнему, давнему. В детстве это было даже игрой, хотя родилось совершенно нечаянно после нескольких таких случаев: «Знаешь, о чем я думаю?» — и следовал ответ. Или: «Знаешь, что я вспомнила?» — и оказывалось, что он знал.