— Ну вот, все и в сборе, — сказал Василий, предвкушающе потирая руки. — Прошу на веранду.

— Ты бы хоть познакомил людей, — напомнила его жена.

— А мы отчасти знакомы, — сказала дама в костюме, улыбаясь Пастухову. — Я даже бывала у вас в доме. Не помните? — И объяснила: — Я училась в одном классе с Зоей и даже бегала с нею по вашим делам… — Тут ее улыбка стала загадочной, намекающей, кокетливой и бог знает еще какой. — Вы даже не представляете, сколько шума наделала ваша история! Мы, девчонки, с вас и Любочки глаз не спускали… — Она вдруг спохватилась или сделала вид, что спохватилась: — Может, это секрет? — спросила, продолжая улыбаться и бросив взгляд на Елизавету Степановну. Однако остановиться все же не могла: — Хотя какой может быть секрет школьной, детской истории!.. Но мы-то ладно, а вот бедные учителя — каково было им!.. — И она поспешила разъяснить: — Ромео и Джульетта хороши в театре, а в школе — сами понимаете…

Жалости к учителям, если по совести, Пастухов ни тогда, ни сейчас не испытывал, сам вернувшийся к прежнему разговор показался ему вдруг неприятным, но женщину эту, так хотевшую, чтобы ее наконец вспомнили (ради этого и затеяла разговор), в самом деле вспомнил — словно проявилось что-то в памяти или увиделось резче: сквозь отделанное косметикой полноватое (вполне миловидное) лицо, обрамленное тщательно уложенными волосами, на миг проступила девчоночья розовая, пухлая, любопытствующая рожица и торчащий на затылке жиденький пук схваченных резинкой волос. Уже тогда на этой рожице было написано: хочу все знать. И было ясно, что этот неизбывный интерес направлен отнюдь не на науки.

Всезнающие женщины (а это четко очерченный тип) вызывали у Пастухова особую настороженность с тех пор, как заметил эту черту у собственной жены. Всезнание и осведомленность тут специфические: кто с кем, кто кого, кто кому и т. д. Раздражало стремление выплеснуть это знание, заявить о нем, показать свою информированность. А сейчас к тому же мелькнуло подозрение: уж не этой ли давней — скандальной, надо признать, с точки зрения школы, — историей он был интересен и Василию с его женой, и этой мадам Всезнайке с ее мужем? Уж не ради ли того затеян сам вечер, чтобы завтра можно было посудачить: «Помнишь Саньку Пастухова? Ну того, что с Любочкой Якустиди в десятом классе… Да-да. Он еще с фонарем и расквашенными губами явился в школу, а она, Любочка, от него ни на шаг… В учительской шорох и паника, что делать, не знают. Его спрашивают, что случилось, что, дескать, за вид, а он говорит, что завинчивал лампочку в подъезде и свалился с табуретки. Помнишь? Еще тетка его ненормальная приходила, будто между делом, будто нечаянно в школу: да-да, мол, все в порядке, просто мальчик вчера вечером оступился во дворе и упал на каменной лестнице… Смехота! Хотя бы о том, что врать, заранее договорились… Вчера этот Санька у нас был. Все такой же. Опять с какой-то новой дамочкой. О Любе, кстати, спрашивал. Посидели потрепались. Он еще говорил…»

Однако Василий, то ли почуяв настроение Пастухова, то ли просто хорошо зная, с кем имеет дело, взял власть в свои руки.

— Стоп, — сказал он. — Вечер воспоминаний, если будет охота, продолжим потом, а сейчас прошу на веранду, за стол.

И здесь, наливая «со свиданьицем», он тоже не выпустил бразды правления, увел разговор в сторону.

— А как в Москве с этим? — спросил, кивая на бутылку.

Пастухов пожал плечами:

— Как и здесь. Расслоились.

— То есть?

— За дешевым крепленым — за «градусами» — очередь. А сухое у нас, на окраине, можно практически купить свободно.

— А коньяк?

Неожиданно было то, что спросила мадам Всезнайка. Во-первых, сама должна бы знать, а во-вторых, зачем ей это?

— Коньяк кусается, — назидательно заметил Василий.

— Кому кусается, а кто и сам его кусает…

И тут впервые подал голос моряк:

— К чему, Тусенька, преувеличивать?

Ничего смешного, а все рассмеялись: попался, который кусался!..

— Несправедливо, — сказал Василий. — Получается и в самом деле расслоение. Можешь купить коньяк или шампанское — пей на здоровье. А за чем-нибудь рабоче-крестьянским изволь в очереди потолкаться.

— За сухим тоже очереди нет.

— Так в нем нет и градусов. А стоит, между тем, недешево. Пролетарию нужны градусы!

— Не только пролетарию, — со значением заметила Тусенька, и это опять вызвало оживление. Морячок, надо отдать ему должное, воспринял его с юмором. А Пастухов вспомнил, что Зоя в детстве называла подружку то Туськой, то Витуськой. Удивительно все-таки причудливы иной раз уменьшительные имена — не поймешь, от чего и происходят.

— Не будут спиваться — вот и вся справедливость. Разве этого недостаточно? — негромко и будто про себя сказала Елизавета Степановна.

— Прагматический подход? — усмехнулся Василий. — Тогда объясните: почему в восемнадцать лет погибать в Афганистане можно, а купить бутылку вина нельзя?

И повисло молчание, словно сказана бестактность, допущено неприличие. А еще-де хозяин!.. Положение поправил морячок.

— Но поскольку нам уже не восемнадцать, — сказал он, — то у нас проблем меньше…

— А посему, — подхватила жена Василия, — есть предложение: за встречу.

«Горе не заедают, — вспомнил пословицу Пастухов, — а запить можно. Да и заесть тоже. Было бы чем…»

Василий, однако, от Елизаветы Степановны не отстал — ему и прежде была свойственна эдакая незлая, но въедливая дотошность. Попадая иногда с нею впросак, разводил руками: ничего дурного не желал, просто хотел во всем до конца разобраться.

— Так как же, извиняюсь, мой вопрос?

Дама Треф ответила:

— Если отбросить крайности, то я бы сказала: служить в армии нужно, а пить совсем не обязательно.

Василий промолчал.

Разговор после этого растекся, расплылся, как пятно на скатерти, но, о чем бы ни говорили, Пастухов все время чувствовал интерес к Елизавете Степановне и к себе. К ней и к себе порознь и, так сказать, в сочетании. Особенно в сочетании. Мадам Хочу-Все-Знать со всех сторон подступалась к Елизавете Степановне и напоминала игрока, который в неуемном азарте стремится набирать очки, даже играя с самим собой, не имея соперника. Ее вопросы были невинны и наивны, политичны и тонки, им позавидовал бы любой следователь по особо важным делам; впрямую ни о чем не спрашивала, делала многозначительные мины, но стремление вычислить столичную штучку и понять ее появление здесь с Пастуховым спрятать было невозможно. Как и жестокое разочарование, когда из параллельного разговора Пастухова с Василием (к нему она тоже прислушивалась) стало ясно, что Пастухов и Лиза познакомились только недавно здесь, в Крыму, и, более того, — на раскопках, которые вела в горах Зоя и о которых она, мадам, оказывается, не имела понятия. Это надо же: она о них не имела понятия!

— Собираешься о чем-то писать? — спросил Василий.

Пастухов пожал плечами.

— Нет ничего интересного?

— Ну что ты! — возразил на этот раз Пастухов. — Возьми хотя бы Зоины раскопки — ничего интереснее не придумаешь.

— Тогда за чем дело?

Пастухов видел, что к их разговору прислушивается (а иначе было нельзя) не только мадам Всезнайка, но и сидящая рядом Лиза, и не спешил с ответом, потому что этот ответ предназначался не столько Василию, сколько все-таки ей, Лизе.

— Не знаю, как подступиться. Как связать прошлое и нынешние проблемы? И нужно ли связывать?

— А  ч т о  писать, знаешь?

Василий спрашивал с доброжелательным любопытством, и это подкупало. Было приятно опять ощутить ниточки взаимной приязни, услышать, как они, напрягшись, окрепнув, начинают вроде бы звучать. Не хотелось, однако, просто повторять то, что уже говорилось и Ванечке и Даме Треф, да те рассказы для Василия и не годились, в них, признаться, был все же некоторый наигрыш. И не хотелось отделываться пустыми словами.

— Какой-то  с в о й  интерес у тебя есть? — допытывался Василий.

Пастухов рассмеялся:

— Личный? Корыстный? Конечно.