— Так в чем он?

— Ты мне скажи сначала: слышал такое слово — Каллистон?

— Ха! — удивленно воскликнул Василий. — На ловца и зверь бежит. Как раз об этом читал недавно.

— Где и что именно?

— Дай бог памяти… Постой, сейчас вернусь. — Василий поднялся и пошел в дом.

Тем временем смерклось. Солнце уже ушло за Ай-Петри, и мнилось, что, перевалив горную гряду, оно присело где-то над степью в двух-трех пеших переходах отсюда. Мощь его, однако, была так велика, что и оттуда оно, играючи, дотягивалось до сгущавшихся на юго-западе над морем верховых облаков, окрашивало их в причудливые павлиньи тона. А может, думалось, дело не столько в мощи солнца, сколько в малости нашего шарика, о которой мы в последние годы так наслышаны от людей, вернувшихся с околоземных орбит? Вертится он в сонме других таких же или почти таких же, будто в рою толкунцов в погожий вечер вокруг лампы… Уже одно осознание этой малости человечеством стоит миллиардных затрат на все запуски ракет.

С наступлением сумерек облагородился, очистился от частностей пейзаж, ушли в темень стены домов, но высветились окна, и даже самый скучный дом стал похож на корабль, плывущий в океане.

— Нашел, — сказал, возвращаясь на веранду с книгой в руках, Василий. — Вот послушай. «Смутно вспоминалась глубокая зеленая чаша долины, в верховьях ее возносились в небо две высокие остроконечные горы, похожие как близнецы. Отец сказал, что между ними лежит древний перевал Каллистон, в переводе с греческого — «Прекраснейший». Я упросила его пройти на обратном пути через этот перевал. Пошли. Но заблудились. Приближался вечер, и отец почему-то свернул в сторону по первой попавшейся дороге. А я долго еще оглядывалась, чтобы запомнить и когда-нибудь вернуться. Не потому ли сейчас потянуло меня туда, к несбывшемуся? Теперь по вечерам я листала старый отцовский путеводитель, разыскивала на карте заветные места. Имя Прекраснейшего не встречалось нигде. Но я упорно продолжала поиски — ходила по библиотекам. Это было похоже на увлекательную игру, которая захватывала меня с каждым днем все сильнее. Каллистон стал моей мечтой, надеждой. Наконец нашла: одна из старых книг упоминала о моем перевале…»

Пастухов протянул руку, чтобы взять книгу, из которой Василий читал, но тот сказал:

— Погоди, это не все. — Он пролистал несколько страниц. — «Внизу смутно прорисовывалась глубокая впадина Каллистона. Я еще успела засечь по компасу направление спуска к перевалу, и видимость тут же полностью исчезла. Не было ничего: ни соседних гор, ни лесов, ни неба — одна только макушка скалы под моими ногами, как крошечный островок посреди сплошного тумана. А может быть, это не туман? Высота гор у Каллистона свыше тысячи метров. Они бывают окутаны тучами. Значит, и я сейчас в недрах тучи — там, где рождаются дожди и электрические заряды?..» Та-а-ак… Дальше тут эмоции и нагнетание всяческих страхов. А вот еще: «Тучи внезапно разорвались. Лучи солнца пронзили туман, и он устремился вверх, превращаясь на лету в легкие белые клочья. Последние капли дождя…» Ну и так далее… — Помолчав немного, Василий продолжил: — «Вот он, Каллистон, — зажатая двумя крутобокими вершинами седловина. Над плавным изгибом горного луга взбираются по склону могучие буки и останавливаются перед отвесным бастионом скал. Я невольно содрогнулась…» Дальше опять эмоции, и потом: «На дне седловины угадывалась слабая тропа. Кто положил ей начало? Может быть, здесь спускались с гор к морю еще люди каменного века?..» Очень может быть, — прокомментировал Василий; текст, как видно, местами его раздражал, и это вызвало улыбку Елизаветы Степановны. — «А позже проходили торговые караваны?..» Наверняка проходили. «Как должны были ликовать путники, достигнув перевала: опасный путь через глухие леса и ущелья оставался позади, а впереди, за обнаженными холмами цвета терракоты, туманно-синей стеной вставало море. Разве можно было дать перевалу лучшее название, чем Прекраснейший!..»

Пастухов взял наконец книгу, а Елизавета Степановна спросила:

— Это где же такая прелесть?

Василий усмехнулся:

— Вот видите, и не слышали. А считаете небось, что знаете Крым.

— Нет, я этого не считаю.

Василий обратился к Пастухову:

— А с чего ты вдруг вспомнил о Каллистоне?

— Листал теткины бумаги и встретил название.

— Просто название?

— Да нет. Как всегда, какие-то предположения насчет тавров, а потом упоминание — Каллистон. И в конце: «Я хотела, чтобы там побывал Саня». Знаешь, пока ты читал, я думал: неужели и это она написала?

Василий поморщился:

— Нет уж, текст Евгении Петровны я бы так не читал.

— А чем  э т о т  вам не нравится? — спросила Елизавета Степановна.

— Долго объяснять. Дело даже не в том, нравится или нет. По сути текст довольно точный. Тропа, правда, там не такая уж и слабая, особенно на южном склоне… Но я помню Евгению Петровну, — сказал он со значением. — А знаешь, — обратился к Пастухову, — ведь мы тоже там были.

— Это когда же?

— В юности, мой друг, в юности. Мы скользнули по этому Каллистону и ничего особенного не заметили.

— Что-то не помню.

— Не помнишь? — Он, казалось, обрадовался. — Тогда придется прибегнуть к старому испытанному способу. Закрой глаза, сосредоточься и слушай. Я буду говорить, а ты вспоминай…

«Это еще что такое?» — удивилась Елизавета Степановна, но, кажется, только она одна, потому что остальным уже приходилось видеть чудачества хозяина. А Пастухов уселся поудобней и действительно закрыл глаза. Перед этим он, правда, успел подмигнуть, то ли показывая, что все это не более чем шутка, то ли извиняясь, что приходится участвовать в игре. Это и впрямь было похоже на игру — привычную для обоих, но и несколько подзабытую обоими.

Пастухов закрыл глаза, Василий приблизился к нему и заговорил в странной, будто навязывающей себя манере, с какой говорят гипнотизеры и — вспомнилось! — дикторы, передающие — медленно, подчеркнуто внятно, с повторами — метеосводки для каких-то служебных надобностей. Обычно в этих сводках из-за множества цифр простому смертному ничего не понять, но когда во время раскопок в горах портилась погода, ими начинал интересоваться Зоин муж Олег. Слушал, слушал, потом чертыхался, говорил что-то о шаманстве и выключал приемничек.

Василий между тем возложил руки на голову Пастухова, потом убрал их. Именно  в о з л о ж и л, эдаким ритуальным жестом.

— Вспомни: Демерджи, Джур-Джур, Ай-Алексий…

Елизавета Степановна, слушая эти непонятные слова, подумала: «Что за чепуха? Заклинание?»

— Вспомни: дорога на Караби… — продолжал Василий. — Кошара у источника и непонятный старик чабан. Он оказался испанцем. Плохо говорил по-русски. Мы еще поразились: как он попал сюда? И услышали удивительную историю…

История и впрямь была удивительной: старик воевал в Испании, партизанил во Франции, сидел при Гитлере в немецкой каторжной тюрьме, был освобожден нашими войсками и нашел наконец покой здесь, на Караби, которая напоминала ему родные сьерры.

— Вспомни ночлег. А утром нас удивила собака. Самая умная из всех собак, каких я видел. Даже моему Фильке было далеко до нее. Филька все-таки дурачился, играл, а эта целый день работала, пасла овец, и понукать, как говорил старик, ее не приходилось. Но как ее звали? Как же ее звали?..

Елизавете Степановне казалось, что он ждет, как бы выманивает ответ у Пастухова. А тот молчал.

Собаку звали Джуля. Пастухов помнил ее. Но она удивила больше Василия. Сам же Пастухов просто подумал тогда, что у такого человека, как этот старик, все должно быть необыкновенным — что ж тут удивляться собаке?

Судьба — вот что поразило его. Необыкновенность судьбы. Потом по роду своей журналистской службы он встречал немало удивительных (даже еще более удивительных) судеб, но тот встретившийся в юности старик испанец был первым. И главное, как понял уже годы спустя, чем он поразил его: своим будничным, деятельным, бодрым и даже веселым отшельничеством. Наедине с овцами, своей собакой и горами. Повседневные заботы о выпасе, водопое и ночлеге. После такой жизни! Хотелось верить, что он понял в этом мире что-то такое, чего не знаем или что забыли мы. Несуетный человек.