В восемьдесят втором суровая зима повторилась. Множество разных птиц прилетело опять. На этот раз привлекали внимание лебеди. Что это была за трагическая красота! Сотнями они искали спасения в Ялте, Севастополе, Феодосии и даже в Керчи.

Никогда, наверное, не забуду, как в конце февраля мы с Олегом оказались у Шайтан-Мердвена — Чертовой лестницы. Это одно из исторических мест, которое как бы пережило самое себя. Бывают же места и люди, пережившие — скажем так — с в о й  с р о к. Их, кстати говоря, не так уж и мало. Когда-то был важный перевал, горный проход, соединявший кратчайшим путем наш нынешний Южный берег с Херсонесом. Относительно, конечно, кратчайшим. Потому что дороги древних напоминают извилистые пути вод. Вода тоже ищет кратчайший путь, но далеко не всегда он прост и прям.

Построенное в прошлом, девятнадцатом, веке южнобережное шоссе все изменило, русло человеческой реки как бы спрямилось, и перевал потерял свое значение. Но Пушкин, покидая Южный берег, переваливал еще через Шайтан-Мердвен.

Старое шоссе подходит здесь, как нигде, близко к отвесной кромке голых скал, отсрочивающих яйлу со стороны моря, — до яйлы тут рукой подать. Далеко внизу напряженно пульсировала новая широкая и ровная дорога, а рядом с нами, буквально над нами, высилась стена гор.

Перед этим мы с Олегом побывали наверху, где среди скал тысячу или более того лет назад стояла небольшая крепость, охранявшая горный проход. Сейчас от нее ничего почти не осталось. Я еще, помнится, подумал: с каким напряженным интересом рассматривали, должно быть, греки, а после них римляне этот во многом загадочный для них берег, проплывая из Херсонеса в Феодосию или Пантикапей. Берег уж-ж-жасных листригонов, которые приносили потерпевших кораблекрушение чужеземцев-мореплавателей в жертву своей богине Деве, берег, куда была перенесена Артемидой Ифигения, где она спасла своего брата Ореста и его верного друга Пилада…

Удивительный, думалось, народ эти греки. Их мифология куда более конкретна, чем у большинства других народов. И дающий вдохновение поэтам и музыкантам Кастальский ключ — не только вечный символ, но и вполне определенный родник, бьющий из горы Парнас; и сам Парнас — не просто некое отвлеченное понятие, но гора высотою 2457 метров, которую (как и Олимп — он повыше) можно и сегодня видеть на карте Греции. Вот и этот описанный в лоциях-периплах хорошо знакомый берег был в то же время таинственным и сказочным.

Над нами высилась стена гор. На побережье день выдался ясный, солнечный, но чувствовалась в природе зыбкость, неустойчивость. Высоко над землей норд-ост стремительно гнал за море редкие облачка, и это было предвестием непогоды. Я смотрел на облака, когда из-за гор, словно гигантской катапультой, выбросило стаю лебедей.

Они были выброшены беспорядочно, как горсть пуха, и теперь, казалось, этот пух начнет медленно оседать, падать. Но птицы, вырвавшись со стремнины, тут же начали строиться в клин. Дальше, правда, случилось непонятное: в стае произошел раскол, клин разделился. Не сразу. Был некий миг колебания и как бы раздора, а потом часть лебедей тяжело полетела на запад, в сторону мыса Айя, Балаклавы и Севастополя, а другие, снизившись над морем, так же тяжело двинулись вдоль побережья на восток, к Ялте.

Что их ждало? Но лебедей пока еще хоть что-то ждало. А дрофы вообще на этот раз не прилетели. Дроф в Крыму уже не было.

…Удивительно, как в нас уживаются сантименты при мысли о березках, лужайках и ручейках с безжалостным отношением к этим березкам. Поднимется ли у нормального человека рука на картину, пусть даже не бог весть какого мастера? Каждый понимает, что это варварство, вандализм. А сколько искалечено неповторимых, созданных самой природой пейзажей? То ли не замечают красоты, то ли не видят от нее пользы: а зачем нам она?

Тогда же, в феврале, когда возвращались, к нам подсели попутчики. Тут же стали жаловаться: подснежники в нынешнем году какие-то хилые. Нарвали, мол, а пока дошли до трассы, они увяли, пришлось выбросить.

«А рвать-то было зачем?»

Пожали в ответ плечами.

Под насмешливым взглядом Олега я удержался от проповеди о том, что в воскресные дни нас высыпает на природу столько, что сорви каждый по цветочку — ничего не останется.

«Но  з а ч е м  же они тогда растут?»

Я представляю себе ребенка, который, спрашивая это, сердито топает ножкой. Ребенку я сказал бы просто: «Чтобы ими могли любоваться все». Так ли это? Нет. Однако стоит ли говорить дитяти, что ответа на его вопрос не знает никто? Растут себе, и всё. И мы, разумнейшие, могущественнейшие, должны уважать суверенность былинок. Тем более что исторический опыт говорит: нам это выгодно; не для кого-нибудь, а для нас самих насущно необходимо, чтобы кудрявилась зеленью Земля.

…Да, конечно, не стоит излишне драматизировать… «Рубежная ступень»? А сколько их было уже, этих «рубежных ступеней»?..

Но не будем и упрощать. Жизнь-то все напряженней и стремительней. Одно дело, когда понесли лошади, и совсем другое, когда потерял управление реактивный самолет.

Сказал ли все это я или только подумал?

А возничий Ванечка сказал: «Поехали». Нетерпеливо и раздраженно сказал. Хотя какой он возничий? Сам себе хозяин-барин. И мы затряслись по щебенистой колее, которая могла бы помнить колесницы и арбы, легионы и орды, вьючных осликов, табуны и отары.

Эта дорога напоминала пергамент, с которого соскоблили древние письмена, чтобы поверх них нанести другой — свой — текст. Сейчас на ней были следы траков и резиновых шин. Но кое-где сохранилось и изначальное: узкая, глубокая колея, выбитая в известняке за века прежними деревянными колесами.

А рядом шли, прерываясь и радуя, молодые лесопосадки. Местами выделялись аккуратно огороженные жердочками муравейники. Кто-то, значит, позаботился огородить, и это тоже радовало. Из глубин памяти высвечивали слова: хвалимся и скорбями, ибо из скорби рождается опытность, а из опытности — надежда…

8

«— А тебе сколько лет?» — спросил Малыш, решив, что Карлсон ведет себя слишком уж ребячливо для взрослого дяди.

— Сколько мне лет? — переспросил Карлсон. — Я мужчина в самом расцвете сил, больше я тебе ничего не могу сказать.

Малыш в точности не понимал, что значит быть мужчиной в самом расцвете сил. Может быть, он тоже мужчина в самом расцвете сил, но только еще не знает об этом? Поэтому он осторожно спросил:

— А в каком возрасте бывает расцвет сил?

— В любом! — ответил Карлсон с довольной улыбкой. — В любом, во всяком случае, когда речь идет обо мне. Я красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил!»

Эту довольно пространную цитату Пастухов терпеливо выслушал от Дамы Треф. Перед этим она сказала:

— А я как раз думала о вас. — И, не давая ему обрадоваться, добавила: — Вот послушайте. Читала и думала о вас.

Ну а после прочитанного радоваться не было причины.

— Так, — сказал Пастухов. — Спасибо.

— За что? — очень естественно удивилась Дама Треф, и Пастухов подумал: «Какое это все-таки ни с чем не сравнимое удовольствие — безнаказанно сказать ближнему гадость…»

— За откровенность. — Он улыбнулся, потому что ничего другого не оставалось. Улыбка, однако, получилась натянутой. Сам это почувствовал. — Жаль, что вы не Малыш.

— Возраст не тот, — спокойно подтвердила она, как бы обезоруживая его, лишая возможности подпустить шпильку.

— И возраст тоже, — согласился Пастухов.

— А что еще? — удивилась Дама Треф — на этот раз искренне удивилась.

— Характер. Малыш, если помните, добрый, даже простодушный.

— Ах вот мы по чему истосковались!..

И тогда Пастухов спросил:

— За что вы меня так?

…Эта новая встреча с Елизаветой Степановной оказалась для Пастухова совершенно неожиданной. Не то чтобы он и думать о ней перестал, напротив — хотел спросить у Зои ее московские координаты, был уверен, что она уехала. И вот — пожалуйста. Даже подумал о Зое: «Ну, Заяц, погоди!» Хотя, собственно, ей-то чего «годить»? Она тут при чем? А при том, что предвидела эту встречу, но ничего не сказала. И в глазах этой Дамы все выглядит теперь так, будто он, Пастухов, тут же примчался в город вслед за нею.