Но ведь если бы знал, то, пожалуй, и в самом деле примчался, чтобы еще раз увидеть…
В конце пути по яйле Пастухов с Ванечкой попали в туман. Вернее, это было облако, которое обессилевший к концу дня бриз успел подогнать к кромке гор, но уже не смог перетащить через горы. Так оно и застряло, зацепившись за скалы и верхушки деревьев, а кое-где выплеснувшись все-таки на плоскогорье. Застряло до поры, пока наберет силу другой работник — ночной бриз и неторопливо, как бычка на выпас, погонит его лунной дорожкой опять на средину моря.
Со стороны это выглядело красиво: подсвеченное закатным, уже налившимся кровью солнцем облако и торчащие над ним червонно-золотые зубцы Ай-Петри. Но мотоцикл, нырнув в облако, сразу стал похож на муху, безнадежно бьющуюся в паутине. Похолодало. Машина покрылась испариной, и кожа сделалась липкой. И главное — пропало четкое представление о пространстве, а время словно замедлилось. Туман был густым и ограничивал видимость несколькими шагами. Еще хуже стало, когда, выбравшись на шоссе, начали спуск по знаменитому ай-петринскому серпантину, петли которого местами висят поистине над пропастью — если свалиться, костей не соберешь. Ванечка включил фару и сам подался вперед, двигаясь самым малым.
Шоссе к тому же не было пустынным. Время от времени появлялись встречные, тоже с зажженными, слезящимися фарами машины. А то вдруг обогнал внезапно сзади вынырнувший из тумана, как привидение, велосипедист. Сумасшедший! Его-то куда несет?!
Сосны в тумане казались заснеженными.
Все переменилось мгновенно. Треск мотоцикла поднялся на ноту выше и зазвучал явно веселей, распахнулся простор — бескрайний, но однообразный, морской и несравненно более богатый красками (от ярко-зеленого перед глазами до голубого и серовато-голубого на дальних мысах) простор побережий.
Полоса тумана осталась позади. И подумалось: как же все-таки прекрасно это до мелочей, до крохотных подробностей известное побережье! Можно, конечно, чертыхаться, ругать одно, другое, третье, но с чем сравнить эту гармонию моря, гор, неба и леса! Особенно в отдалении от человеческого жилья, на горной дороге и в такой предвечерний час, когда возвращается свежесть, начинается игра теней и все вокруг кажется светло печальным.
В город после гор всегда возвращаешься обновленным, будто не был здесь, внизу, бог весть сколько. Так было и на этот раз. Пастухов с невольным превосходством смотрел на разомлевших курортников, на очередь возле бочки с квасом, на переполненный встречный автобус. Что они видели?! Что они знают?! Это ли жизнь?!
С Ванечкой расстался коротко, но вполне дружественно. Подумал: мало ли из-за чего можно поспорить! Парень-то, в сущности, неплохой. Как говорится: друзья моих друзей — мои друзья.
К дому подходил, когда уже смеркалось. Их, Пастуховых, окна были темны: мама, как видно, на дежурстве. Но горел свет у Зои и Олега. Удивился. Несколько даже встревожился. Хозяев-то всего несколько часов как оставил наверху, в горах. Проходя мимо двери, постучался и спустя минуту-две после удивленных восклицаний слушал ту самую цитату из Малыша и Карлсона.
Любопытно, что его, Пастухова, вполне искреннее удивление от встречи выглядело (чувствовал сам) фальшиво, а ее, Елизаветы Степановны, явно наигранное (это он видел), усмешливое, казалось вполне естественным. Что поделать! Оставалось принять как должное всепобеждающее женское лукавое актерство. Не уходить же с обиженной миной. Это было бы совсем смешно.
Последний раз, когда Пастухов был здесь с Олегом, они оставили беспорядок, как всегда после поспешных сборов (внизу, на улице, их ждала машина). С Дамой Треф воцарился уют. Впрочем, может быть, это были только штрихи, намекающие на возможность уюта в тесной квартире: скатерть вместо обычной клеенки, розы, особенно пышные в это дождливое лето, собранные в стопки книги и журналы, убранная посуда, не без изящества уложенные в вазе фрукты и даже сияющая чистотой, пустая, вопреки обычному, пепельница.
Елизавета Степановна сидела в кресле за письменным столом, была в очках — это почему-то тоже удивило Пастухова. Вообще она выглядела совсем не так, как в горах. И дело даже не в одежде — там она была в брючках, кедах, в косынке поверх подобранных, заколотых волос — вид свойский и простецкий; назвав ее тогда Дамой Треф, он, похоже, скорее что-то угадал, нежели обозначил, а сейчас перед ним была точно Дама, которая держала дистанцию, а он, Пастухов, чего греха таить, терялся.
На столе перед нею лежали какие-то бумаги, и теперь она закрыла их папкой. Постаралась сделать это непринужденно и как бы случайно, но не вышло. Поняла это, заметив взгляд Пастухова, и словно бы рассердилась.
— Вы что же — так и будете стоять у порога? Проходите, садитесь.
Черт знает что! Давно он не чувствовал себя таким болваном, тем более в этой знакомой с детства комнате.
— А вы знаете — я здесь как дома…
— Знаю, Зоя мне говорила.
И опять получилось неловко. После смерти золовки и окончательного переезда сына в Москву мать уступила эту комнату Зое и Олегу — у них как раз родилась девочка. Вышло, будто Пастухов этим хвастает: вот-де мы какие. Хотя ничего особенного в том не было: комнату все равно отобрали бы, могли подселить кого-нибудь чужого, а так все вышло по-доброму, почти по-семейному.
— Зоя очень любит вас. Я даже удивляюсь — за что?
— А разве любят за что-нибудь? Это когда перестают любить, начинают выяснять причины.
Несмотря на бесцеремонность ее тона, он обрадовался приглашению пройти и сесть.
— Вы так и сыплете сентенциями… — сказала она. — Это всегда? — И тут же: — Сейчас поставлю чай.
Поднявшись, она показалась ему еще меньше ростом. Спросила:
— Чему вы улыбаетесь?
— Боюсь и говорить. Скажете: опять сентенция.
— А все-таки.
— Да вот подумал, что мужчине небольшого роста приходится самоутверждаться. Особенно в молодости. Маленький рост воспринимается как недостаток. «Недомерок». А женщина может чуть ли не бравировать этим…
— «Бравировать», наверное, не совсем то слово в данном случае?
— Наверное, — согласился он. — Тогда — «кокетничать»? Тоже не то…
— А что нового у нас наверху?
Разговор был пустой, но так не хотелось, чтобы он оборвался! Это бывало и раньше, но в молодости. Вдруг оказывалось самым важным даже не сказанное, не смысл, а то, что он длится, этот разговор, чреватый неожиданным всплеском, разрядкой, полный напряженности и ожидания. Случалось, правда, что ожидания были пустыми, а напряженность не взрывалась, а как бы увядала, вязла в словах…
— Собираются испытывать трубу, а потом засыпать траншею…
— Какая же это новость?..
— На несколько дней придется прервать раскопки и уйти. Зоя это переживает, по-моему, даже острей, чем разлуку с дочкой.
— Не злословьте, тем более что в этом вы ничего не понимаете. А вас что привело вниз?
И тут он неожиданно для самого себя сказал:
— Хотел повидать вас.
Прозвучало это совершенно нечаянно с каким-то фатовским, что ли, легкомыслием. Но вот интересно: если вначале Елизавета Степановна делала вид или на самом деле не поверила в случайность их нынешней встречи, то теперь скептически поморщилась, когда Пастухов сказал, что она не случайна и он специально приехал, чтобы повидать ее. Тоже не поверила. Поистине женская логика. Сюда бы этого свихнувшегося математика Сашу с его законом исключенного третьего. Пусть бы еще раз убедился, сколь зыбок этот мир… Вполне возможно, впрочем, что гримаска Дамы Треф означала и что-нибудь другое.
— Хорошая у вас мама… — Елизавета Степановна как бы подчеркнуто игнорировала его ответ. Но ясно стало, что с мамой познакомилась.
— И тоже любит меня. С чего бы это?
Елизавета Степановна оставила и это без внимания.
— Садитесь пить чай.
…Мама была и осталась прекрасным человеком. То, что отец прожил после войны столько лет, конечно же ее заслуга. Да и вся семья держалась на ней. Ее, простой женщины, чутье и ум оказались достаточно изощренными и тонкими, чтобы не возревновать к золовке. А поводы и основания были. Что говорить — мама есть мама. И все же тетя Женя в чем-то существенном, главном была Пастухову ближе. И сейчас, между прочим, приехал, чтобы основательнее порыться в теткиных бумагах. Однако вряд ли стоило говорить об этом кому-нибудь, той же Даме Треф…
