Тут я сел на своего конька и не мог остановиться. Ничего удивительного: конек-то не простой.
Среди теткиных бумаг был дореволюционный еще справочник «Курортные местности России». Рассказ о Мисхоре пестрел аристократическими именами: здесь-де расположены имения великого князя такого-то, великой княгини такой-то, князя такого-то, графини такой-то и снова один, другой, третий члены царской семьи — «их императорские высочества», а в соседних «их сиятельства», «их высокопревосходительства» и т. д. К чему это я? В самом деле — к чему? Ванечка от перечня сиятельных имен уже морщится… Ах, Ванечка! Да не нужны они и мне, эти имена! Вспомнил о них по единственной причине: богатейшие люди империи, которые могли поселиться где угодно, выбрали именно это место. Случайно ли? Нет. Мисхор — одна из лучших курортных местностей мира. А теперь посмотри, во что мы его превратили. Все те же неряшливость и теснота. Непоправимо испорчен прекрасный уголок.
Мой захлебывающийся рассказ не произвел впечатления. Да был ли он вообще нужен? Риторический вопрос. Еще говоря, еще не остановившись, я понял, что все впустую. Слова мои отскакивали, как мяч от стенки. Или того хуже: Ванечка внутренним неприятием словно отбрасывал их. Как вратарь, с азартом сосредоточившись на этом и не думая ни о чем другом, отбрасывает посланные противником шайбы. Но я-то не противник и вовсе не стремлюсь кого-либо победить. Только убедить. Вызвать тревогу, беспокойство.
Так бывало уже не раз, но в этот раз сделалось особенно горько. Наверное, потому, что уж тут я рассчитывал на понимание простодушного (так мне казалось) и по самому роду своих занятий близкого к природе Ванечки. Не получилось.
В другом случае я пытался убедить своих коллег — здешних газетчиков. Представил на их суд опус. И вызвал настороженность. Но тогда все было понятно. Да, конечно, говорили коллеги, против фактов не попрешь, однако что из них следует? Это что же выходит — м ы так похозяйничали? М ы все это натворили?.. Под «мы» разумелись не они, братья-газетчики, а нечто более широкое — в с е м ы. И это пугало. Мы! Нет, мы такого натворить не могли. Вот если бы какой-то отдельный Иванов или Петров… А еще лучше, если бы это было не у нас.
Но я-то не искал виноватых. Не о вине речь, а о беде.
Удивительное дело: во вселенских масштабах мы существование проблемы признаем, но не хотим видеть ее в своей губернии и тем более в своем уезде. А она — вот она, вот.
С тревогой размышляем о войне и мире. Не даем этой тревоге стать чем-то привычным. Не хотим мириться с неизбежностью катастрофы. Но если катастрофы не будет, то следующий самый главный вопрос, который стоит перед всем человечеством (и перед нами тоже), — к а к и м будет этот мир? Каким — зеленым или серым? Цве́та травы или цвета пыли?
Не мне первому пришло сравнение планеты с головой. Поэт писал:
Земля!
Дай исцелую твою лысеющую голову…
И в самом деле: планета заметно плешивеет.
Отовсюду доносятся дурные вести. Сообщают о скорости, с какой наступают пустыни. Пишут, что некоторые государства потребляют кислорода больше, чем его воспроизводится на их территории. А недавно прочел о том же кислороде и вовсе неожиданное: утверждают, будто стоимость кислорода, производимого гектаром леса, в десятки раз превышает стоимость древесины с того же гектара или продуктов, которые можно получить из этой древесины.
Боюсь, правда, что это никого не убедит. Кислорода, скажут, в общем и целом пока хватает, а целлюлоза нужна позарез…
Меня, однако, интересует сейчас совсем другое: з а ч е м (не «почему», заметим, а «зачем») з е л е н е е т т р а в а?
Уже слышал в ответ: «Мне бы твои заботы…» Не спешите! Меня ведь тоже интересовало сперва только «почему».
Почему вода мокрая, а трава зеленая? На этом «почему» построено все естествознание. Но разве менее важно — «зачем»?
Зачем выпадает снег, а потом тает?
Зачем каждые три четверти века прилетает на свидание с нами комета Галлея?
Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен?..
Иногда вопрос звучит в чистом виде, а то трансформируется и начинает как бы сам содержать в себе подобие ответа.
Неужели этот прекрасный мачтовый лес вырос среди бесплодных скал на горном склоне лишь для того, чтобы досужий турист, небрежно отшвырнув сигарету, предал его огню?
Неужто красавец кашалот преодолевает тайфуны, таранит волны, погружается в пучины и сражается там с гигантскими кальмарами только затем, чтобы попасть в конце концов на мушку китобоя?
Неужели трава зеленеет, чтобы вызывать аппетит у овцы?..
Да она просто не может не зеленеть. И в этом крохотная былинка сродни самому солнцу, которое не может не светить.
Отдаю себе отчет, что все это риторика, конечно. Однако же и правда.
Мы выросли с убеждением, что нам принадлежит весь мир. В какой-то степени так оно и есть — человечество все полнее входит во владение доставшимся ему наследством, и уже нет на Земле уголка, не тронутого нами. Но надо бы умерить гордыню, помнить, что и сам он, человек, — порождение, малая частица природы. Между тем мы никак не можем избавиться от давних, библейских представлений, по которым всякая трава, «какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя», изначально д а н ы н а м и п р и н а д л е ж а т н а м. А это не так. «Зелень травная» не просто пища, корм, деревья не только украшение земли, источник получения древесины — они самоценны, сравнимы и с человеком, с тою разницей, что «мы смутно сознаем себя самих — лишь грезою природы», а травам и деревьям это не дано. Что говорить, различие существенное, однако мы «сделаны» из того же материала и «включены» в тот же кругооборот.
Любопытно вспомнить в связи с этим одно рассуждение Гёте:
«…любое создание существует само для себя и пробковое дерево растет не затем, чтобы у людей было чем закупоривать бутылки».
Разум сделал нас хозяевами на Земле. Но сколь ко многому обязывают сами эти понятия: «разум» и «хозяин»! Разумно ли и по-хозяйски ли было истребить целые биологические виды? А это сделано, и теперь остается только сожалеть по поводу исчезновения, например, Стеллеровых коров, огромных морских млекопитающих, которых погубила доверчивость по отношению к людям. Но Стеллеровы коровы жили далеко, а что у нас, на Черном море? За долгие годы я так и не увидел морскую черепаху, тюленя-монаха. Обитают ли они у нас, сохранились ли? А ведь были когда-то.
Может, они и не нужны? Но сейчас к этому делению живого на нужное и ненужное стали, наконец, подходить с осторожностью. Не в частностях — из этого вовсе не следует, что не нужно выпалывать сорняки в огороде. Но существуют ли заведомо вредные виды? Вправе ли мы вообще решать, чему быть, а чему не быть на Земле? И змей уже не истребляют, а даже призывают сохранять. Впрочем, в Крыму, пожалуй, поздновато говорить об этом. Не стало великолепных полозов, медянок и только похожих на змей (а потому — несчастнейших) желтопузиков. Почти каждая встреча человека с этой медлительной безногой ящерицей кончается для нее трагически. Сам видел молодых людей, которые, чувствуя себя отчаянными храбрецами, забрасывали камнями испуганно забившегося под куст безобидного желтопузика так, будто сражались со Змеем Горынычем.
…Зима с шестьдесят восьмого на шестьдесят девятый выдалась небывало лютой. На яйле рано лег и поздно сошел снег. Штормы в нескольких местах разворотили набережную и даже сам мол, картечью гальки перебили фонари на берегу, свернули портальный кран, сорвали с якорей и выбросили на камни баржу. Когда морозы сковали степь и открытые всем ветрам заливы, птицы ринулись спасаться на Южном берегу под прикрытием гор. Первыми прилетели дрофы. «Прилетели» не то слово — приволоклись совершенно обессиленные. Тогда я их впервые увидел вблизи — крупные птицы. Добрые люди собирали их, устраивали как могли; живя у одной тетеньки в Гурзуфе, пугливые, дикие птицы стали совсем ручными, очень скоро научились понимать, что значит «цып-цып-цып». Когда наконец потеплело, дроф собрали по дворам, вывезли в степь и выпустили. Это был праздник.
