Не стоит, пожалуй, уходить еще дальше от основной темы, вернемся на шведские рудники.
Кируна лежит в распадке меж двух пологих гор — Кирунавара (Куропатка-гора) и Луоссавара (Лосось-гора), взрытых рудными разработками с поверхности. Сейчас руду берут глубоко под землей, и берут немало — больше двадцати миллионов тонн в год. Правда, когда я вернулся домой, то по-иному посмотрел на производственную мощь Кируны, прочитав в газете, как рядовой украинский рудник отвалил единовременным взрывом миллион тонн железняка и этой руды ему хватило только на месяц работы…
И все же Кирунский рудник внушителен. Под землей там триста километров туннелей, его руда оказывает немалое влияние на промышленную жизнь Европы. Значительная ее часть идет на экспорт через Лулео и главным образом через норвежский порт Нарвик, куда проложена по северу железная дорога. Шведскую руду с высоким содержанием железа и незначительной примесью фосфора охотно покупают Англия, ФРГ, Люксембург, Бельгия, Франция, Чехословакия, Польша, другие страны. Рудного тела, которое сейчас со всех сторон подрывается взрывчаткой, хватит при теперешних размерах добычи лет на сто. Все тут — рудники, обогатительные фабрики, производство окатышей, транспорт — принадлежит акционерному обществу ЛКАБ, девяносто пять процентов акций которого держит государство.
Население в Кируне — всего двадцать пять тысяч человек. Городок благоустроен. Дома крепкие, в основном одноэтажные, и стоят свободно, перемежаемые зеленью. Березки по-северному низки. Огромное светлое небо над городом и покатыми горами опахивает местность освежающими ветрами. Меня приятно поразило, что вдоль по улицам Кируны, под березками, растут «огоньки» — чудесный дикий цветок купальница, распространившийся по умеренным широтам Евразии и, оказывается, проникший каким-то своим подвидом сюда, за Полярный круг. Эти маленькие модели солнышка здесь не так жарко цветут, как, скажем, на Алтае, но тоже хороши! Никто их тут не рвет — значит, любят кирунцы свой город таким, невытоптанным, и это прекрасно. Вокруг любого большого города в так называемых зонах отдыха этих самых умеренных широт все чаще попадается подорожник, конский щавель да собачья колючка, и уже почти не сыщешь цветущего «огонька», ромашки и даже лютика. Жаль: скромную, ненавязчивую земную красоту лесного или лугового цветка не заменит яркая, подчас излишне роскошная и приторная красота садовых цветов…
Ночь в Кируне. Только это не была ночь в нашем понимании. Яркое солнце медленно опускалось за железную гору, освещая замершие улицы. После ужина мы решили подняться на гору, чтобы посмотреть полночное солнце. «Мы» — это я и Григол Абашидзе, который был тут в составе делегации наших парламентариев. Все устали, но поэт есть поэт. Абашидзе заявил, что он больше никогда в жизни, наверно, не увидит солнца в полночь, что пойдет в гору пешком и один. Я вызвался с ним.
С Григолом Григорьевичем хорошо — это приятный, остроумный человек. Увидев, как по безлюдной, залитой солнцем кирунскои улице бредет, шатаясь, прохожий, заметил: «Смотри, ночной гуляка!» А на «Альфа- Лаваль» он, помню, постоял подле компактного, величиною с письменный стол сепаратора, перерабатывающего в сливки за час двадцать пять тысяч литров молока, и раздумчиво, мечтательно сказал: «Знаешь, такую бы машинку нам в литературу…»
Пошли. В гору, однако, не пришлось топать. Секретарь шведского риксдага господин Рагнар Дромберг, сопровождавший делегацию, послал нам вслед ночной полицейский патруль на колесах, и вскоре мы оказались на вершине Кирунавары. Солнце сияло над горами, чуть притуманенное дымкой, но все же теплое. Григол Абашидзе поглядывал на него, на часы и на меня, будто говорил: все верно, слушай, полночь и солнце!..
А назавтра мы увидели вечную тьму — просторным туннелем спустились на автобусе к рудным разработкам. Правда, это не был производственный участок, а показательный, для посетителей, но все равно тяжкое это рудокопское дело! Грохот бурильных машин, погрузчиков, рудовозных автомобилей в ограниченном пространстве очень силен, а защитный шлем и вата в ушах, кажется, еще больше тебя глушат. Сверла перфораторов охлаждаются водяными струями, кое-где влага просачивается из породы. Сильно пахнет дымом: годовой расход взрывчатки на руднике — десять миллионов килограммов, да дизельные двигатели машин отработанных газов поддают. Из-за сырого и чадного сквозняка хочется скорей наверх.
Горняки работают тут по восемь часов, в три смены. Работа есть работа, ее надо делать, однако восемь часов по нашим-то меркам многовато. И лечебного питания нет, дополнительных дней к отпуску тоже, и никаких тебе надбавок за вредность, ни «северных», ни «прогрессивок». «Все это входит в основную зарплату рабочего», — сказали нам представители администрации.
А «звонок», срок выхода на пенсию кирунского горняка, — шестьдесят три — шестьдесят семь лет. У нас все ж таки рудокопам полегче…
— Наши рабочие проводят свои отпуска на Канарских островах, — внушительно пояснил представитель администрации, когда я поинтересовался подробностями условий труда и отдыха горняков Кируны.
— Сколько человек за прошлый год там отдохнуло?
— Мы такого учета не ведем.
И вот поднялись наверх, приехали в городскую ратушу с модерновой колокольней, на которой два десятка колоколов вызванивают какие-то мелодии и бухает полуторатонный «Кирун». Вот уже обедаем в городском ресторане «Железо», а я все думаю о среде, в которой работает кирунский горняк. Нет, недаром этот район называют в Швеции «красным севером», недаром здесь на выборах за коммунистов голосует примерно в пять раз больше избирателей, чем в Стокгольме. Нет, нельзя упрощать это фундаментальное понятие — окружающая среда! Конечно, можно считать деревца, перебирать цветочки, умиляться зверушкам, это тоже будет окружающей средой, да только с недоверием, чтобы не сказать больше, я стал относиться в последнее время к себе и другим, сужающим, подменяющим односторонностью великую проблему «человек и среда», в которой клокочет действительные человеческие страсти, разыгрываются страшные людские драмы…
К сожалению, мне не пришлось побывать в рабочих забоях и на обогатительных фабриках, но вот подлинные, с магнитофона, голоса горняков Кируны трех разных профессий.
Первый рабочий. «Пятнадцать лет я работал по укладке рельсов, работа неплохая, но в последние годы мне было трудно. Каждую шпалу нужно врыть, грунт твердый, клинья забивать трудно, звенья рельсов приходится тащить на себе, в штреках узко, рельсы надо сращивать, а потом, после отпалки, их снова приходится соединять и ставить на место. После отпалки копать тяжело, воздух плохой, газ. Но когда человек молод, ему ничего не страшно. А со временем и сноровка приходит.
Уж очень сильно потеешь, когда работаешь при газе. Теперь, между прочим, тоже под землей не лучше. Много выхлопных газов. Все машины с дизельными двигателями. Горняки жалуются. Говорят, будто врачи на стороне компании. Но сам я не знаю, я никогда не был у врачей.
Люди упрямы. Они все равно будут работать, даже если тяжело, пусть их тошнит, пусть они кашляют… Под землей больше платят, все боятся, что на другой работе будут меньше получать. Думают только о заработке. На здоровье наплевать.
А вот с выслугой лет — несправедливо. Служащие, ну, например, мастера, ведь они тоже не кончали никаких особенных школ. Компания организовала для них краткосрочные курсы, они поучились, сдали экзамен и стали мастерами. Проходит несколько лет, и мастер начинает получать за выслугу лет. А рабочий? Когда рабочий заболевает и не может больше выполнять ту работу, за какую ему прилично платили, вот тут-то его зарплата и снижается. А мастер с каждым годом получает за выслугу лет все больше и больше.
Некоторые очень выносливые. Но ведь не все такие. Я знал одного рабочего. Он вкалывал пять лет. И не думал о здоровье. После отпалки он первый приходил в штрек. А в это время в штреке дым и газ такой, что не продохнешь. Но он уже там со своим «поросенком» («поросенком» мы зовем специальную погрузочную машину). Спустится в штрек и давай грузить. Он себя не щадил. Дыма и газа в штреке столько, что он даже не видел своего «поросенка», а только слышал, как тот гудит. Бывает, отвернешь кусок породы, и пойдет газ. Мы тоже иногда травились газом, когда спускались в штреки крепить рельсы. Сперва газ не чувствуется. А потом начинает болеть голова и рвет. Мы его много раз предупреждали и спрашивали: «Как думаешь, надолго тебя хватит, если ты будешь так вкалывать?» Ну, он и выдохся. Израсходовал себя полностью, больше у него сил не осталось. А был хороший рабочий. Где он теперь, даже не знаю».
