«Выздоравливайте спокойно, знайте, что тысячи ваших друзей сочтут за большую честь встретить вас и назвать своим другом. Вы заслужили всеобщую любовь, и наши девушки с комсомольской искренностью откроют вам свое сердце».

— Да-да, откроют!.. У которой, как вы говорите, остатки прежней роскоши остались! Ты у сестры спроси! В другом месте ей нужен не только с наградой, а поздоровее…

— Замолчи, мальчишка! — вдруг выкрикнул из угла всегда молчавший пожилой подполковник.

— Как вы можете так! — дрогнувшим голосом, с обидой прошептала Клавдия. — Его кто угодно полюбит! А вас… А вы… хоть будете трижды здоровее…

Клавдия выбежала из палаты.

— Не хорошо, товарищ, получилось! — проговорил Бурлов. — Надо мной ты можешь скулить сколько угодно. За что же человека оскорбил? Придет, попроси извинение! — уже твердо заключил Федор Ильич. — А письмо знаешь от кого? От комсомольцев целого района! Не только юношеская пылкость! Десяток деловых предложений: приезжай, как домой!..

Но радость Федора Ильича была омрачена письмом от Рощина. В нем Анатолий писал о смерти лейтенанта Новожилова, о безвестной кончине Любимова, трагической гибели полковника Орехова. — «У меня дела, мой политрук, кажется, плохи!» — заключил он. Из этого Бурлов понял, что Анатолию Андреевичу очень тяжело… «Да, его даже нет в списках награжденных. Почему бы это?»

* * *

Этот день казался Клавдии праздничным. Пожалуй, первый раз ее так взволновала чужая радость. И это новое, невесть где и когда зародившееся чувство наполняло ее ликованием. Она несколько раз забегала в палату к Федору Ильичу, чтобы сообщить, что передавали по радио, объявить, сколько в госпитале оказалось всего награжденных, передать распоряжение начальника госпиталя провести торжественное чествование их. Стоило ей уйти из палаты, как ее снова влекло туда.

Уже вечером, когда Клавдия одна сидела в амбулатории, в дверь кто-то тихо постучал.

— Разрешите, сестра?

«Опять этот… злющий!» — недовольно подумала Огурцова, узнав по голосу лейтенанта из палаты Бурлова.

— Вы простите меня, сестра, — грубовато заговорил он.

— Что вы? Что вы, товарищ лейтенант! — даже испугалась Клавдия. — Мы затем и здесь…

— Нет, Клава! Я виноват перед вами.

— Я тоже виновата…

— Нет! — снова возразил лейтенант. — Вы хороший человек и… славная девушка. А я вот… Невеста у меня была… Написал, что без ноги, видать, отреклась, — криво усмехнулся он. — Ни слова в ответ… И то сказать… — махнул он рукой и поспешно вышел.

Клавдии стало жаль его. «С горя и сердится на всех, — подумала она. — Что ж что без ноги?..»

— А я думала, что Федор Ильич наговорил им про меня, — вдруг вспыхнула она румянцем.

Уже давно кончилось ее дежурство, но уходить домой не хотелось.

Когда Клавдия вышла из корпуса, в парке слышались голоса прогуливающихся перед сном выздоравливающих. «Может, и Федор Ильич там?» — подумала Клавдия и направилась в парк.

Бурлова она увидела на скамейке под освещенным окном палаты.

— Вы почему уединились, больной? — спросила Клавдия.

— A-а, Клава! — отозвался он. — Устал немного…

— Не обманывайте, Федор Ильич, — обиженно проговорила Клавдия. — Я же вижу.

— Письмо получил от родственников, о дочурке пишут. Вот и заскучал, — признался Бурлов. — Большая уже, через год в школу пойдет: скучает все больше! Полгода не виделись.

— Знаете что, Федор Ильич? У меня через несколько дней отпуск будет, давайте я поеду и привезу ее, — вдруг объявила Клавдия. — Потом отвезу.

Бурлов долго смотрел на нее, потом улыбнулся.

— И все-то ты выдумала, Клава. Никакого отпуска никто тебе сейчас не даст! — проговорил он.

— А я попрошусь… — смутилась Клавдия. — Для этого начальник отпустит, он хороший, добрый.

— Подумаю, Клава. Молодец ты.

— А чего думать? — приободрилась Клавдия. — Завтра я поговорю…

— Не нужно пока, Клава. Вы домой?

Клавдия обиделась и промолчала.

5

Для Рощина эти дни были, пожалуй, самые тяжелые. Несколько раз ему пришлось докладывать о встрече с Журиным в Спасске, описывать его приметы, рассказывать о последнем столкновении — словом, делать все то, что называется давать показания. Он добросовестно припоминал все мелочи, и чем больше их было, тем они оказывались противоречивей. Вокруг Журина замкнулся таинственный круг. Кроме есаула, в нем блудил и Рощин. Денщик Ермилова умер в ту же ночь, Варенька не приходила в сознание. Не было и Любимова, которого Рощину в силу необходимости пришлось назвать. Как-то вдруг приобрели значимость ранее не замечаемые мелочи: почему он не переселился в гостиницу, причина Варенькиных слез в ресторане, ранний уход с бала и его странное поведение с Зиной и Варенькой. В штабе некоторые офицеры бросали вслед загадочные взгляды. Это уже начинало раздражать Рощина.

В этот день, когда Рощин собирался описать свои злоключения Бурлову, его вызвал генерал Смолянинов. Виктор Борисович редко беспокоил офицеров, находя время встречаться с ними в обыденной обстановке. Личные же беседы вызывались всегда крайней служебной или другой необходимостью. Рощин являлся к нему по вызову легко и охотно. Сегодня же чувствовал себя далеко не так.

— Присаживайтесь, товарищ Рощин, — проговорил Смолянинов, придвигая к небольшому круглому столику кресла. — Туговато? — неожиданно спросил он.

— Туговато, товарищ генерал! — глухо признался Рощин.

— Не узнавали, каково состояние этой девушки?

— Пока без сознания… Спецотдел интересуется ежедневно, — словно оправдываясь, добавил он.

— А вы не интересовались?

— Не до этого было, товарищ генерал.

— Это плохо! — неожиданно для Рощина заключил Смолянинов. — Она не пожалела себя… Девушка вся на виду. Может, до этого она казалась… Даже не казалась, а возможно, была иная! Но где-то у нее прятался, жил этот большой души человек! А следствия без причины не бывает! Если душа гнилая, в ней никогда не вспыхнет даже мгновенный пламень… Вы знаете, кто был ее отец?

— Служащий атамана Кислицына и японской военной миссий, — не совсем уверенно ответил Рощин.

— Начальник штаба белогвардейского шпионского центра, в прошлом начальник особой семеновской монгольской сотни, — уточнил Смолянинов. — Волк! На нем кровь десятков тысяч наших людей… Вот с этой колокольни и оцените поступок его дочери…

Рощина это известие поразило. В его сознании образ Вареньки раздвоился: мягкая, открытая крестница Ермилова, бездумно закрывшая его собою и богобоязненная дочь палача, апологета японской агентуры, кровавые следы которого опоясали границу.

— К этому вопросу придется возвращаться в кругу офицеров, — после паузы заключил Виктор Борисович. — Сейчас мне хочется слышать от вас историю Лишучженьского случая и этой истории. Только не докладывайте, а рассказывайте: свои раздумья, чувства. Попробуем разобраться вместе, коль зашло так далеко, что вас лишили и заслуженной награды.

И Рощин рассказал о встречи с полковником Мурманским в артполку, о своих думах на мосту в Лишучжене, о Журине и Вареньке. Рассказал так, как рассказал бы отцу или другу.

— Почему же вы не доложили о первой встрече с полковником Мурманским парткомиссии? — спросил Смолянинов, когда Рощин умолк.

— А какое имел отношение к делу этот случай? — отозвался майор.

— Вы же больше из-за этого и получили взыскание! — воскликнул Виктор Борисович. — Обстановка не позволяла вызывать вас вторично в парткомиссию, а полковник все обвинения построил на том случае, что вы его арестовали в отместку за полк. Вольно или невольно, но вы, выходит, скрыли это от коммунистов… Да-а… Вы вообще скуповаты на слова, — усмехнулся член Военного Совета. — Когда вы были под Муданьцзяном в Сорок шестой дивизии, доложили о начальнике связи, о Свирине и его начальнике штаба, о себе промолчали.