Утверждение сексуальных гражданских прав в категориях индивидуальной сексуальной агентности женщины пришло вместе с притязанием на универсальность, которое смутило некоторых критиков, не в последнюю очередь потому, что стало стандартом для международного регулирования в протоколах ООН, неправительственных организаций и других органов. Летисия Сабсей, со ссылкой на Фуко, отмечает, что «овеществление субъекта-носителя сексуальных прав предполагает, что гендер и сексуальность — универсальные привилегии, а не специфический результат социальной и политической борьбы»[406]. Мы можем добавить, что акцент на сексуальной агентности рассматривался как фактор, заслонявший не менее насущные вопросы об экономической, политической и социальной агентности. Универсальный аспект этой свободы «имел неприходящее значение для консолидации европейской и евро-американской идентичности», отмечает Джозеф Массад в своей резкой критике западного либерализма[407]. Точно так же Сабсей добавляет, что сексуальное гражданство (пользование правом на сексуальную свободу) становится «маркером, который отличает так называемые передовые западные демократии от их „неразвитых“ других»[408]. То, что для одних было мерилом независимости всех женщин от ограничений патриархата, для других стало признаком цивилизационного превосходства.
Самый драматический поворот в международной кампании за права женщин произошел с появлением вопроса о «насилии над женщинами». Массад связывает это изменение с ослаблением СССР (с выступлениями за экономические и структурные изменения) и подъемом Соединенных Штатов (с их акцентом на индивидуальных правах) и указывает на Конференцию ООН, прошедшую в 1985 году в Найроби, как на момент, когда внимание начало переключаться с социальной справедливости и экономического развития на вопрос о насилии над женщинами[409]. В 1990‑е борьба с насилием над женщинами стала главным гуманитарным проектом, объединившим в необычном союзе секулярных феминисток и евангелических христиан. Сколь бы ни расходились их мировоззрения, пишет социолог Элизабет Бернстейн, эти группы объединили свои усилия, чтобы кодифицировать такие проблемы, как «изнасилование, сексуальные домогательства, порнография, сексуальное насилие, проституция и … торговля людьми в федеральном и … международном законодательстве». В особенности торговля людьми стала объектом глобальных кампаний:
Дискурс борьбы с торговлей людьми продвигался совершенно иной коалицией общественных активистов и политиков — она объединяла левых и правых, секулярных феминисток, христиан-евангелистов, борцов за права человека всех мастей и целый ряд селебрити и видных представителей корпораций. Несмотря на давние разногласия в отношении политики секса и гендера, эти группы объединились в требовании более жестких уголовных и экономических санкций против торговцев людьми, клиентов проституток и стран, которые, как считалось, принимают недостаточные меры для того, чтобы перекрыть поток продаваемых женщин[410].
Торговля людьми описывалась как «сексуальное рабство», противоположность «сексуальной свободе». «Свобода» двигалась в сторону радикального видения сексуальной автономии (как оно было сформулировано во «Власти желания»), а также более традиционных христианских представлений о моногамном браке, но была лишена акцента на равенстве (и экономике), которое мотивировало многих феминисток второй волны. В этом дискурсе насилие стало причиной, а не одним из следствий зависимости женщин, причиной их сексуального, экономического и социального бесправия. Свобода женщин должна была быть завоевана в ходе крестового похода во имя морали: криминализации некоторых из них, и особенно тех, кто их эксплуатировал (мужчин). Спасение им должны были принести участие в регулируемом рынке труда (сколь бы ручным он ни был) и брак (сколь бы асимметричными ни были гендерные роли). Бернстейн приводит множество примеров рабочих мест (среди прочего низкооплачиваемых в текстильной и швейной промышленности) и браков (едва ли эгалитарных), которые предлагались «реабилитированным» женщинам — они не давали той автономии, которую представляли себе феминистки.
Дискурс о сексуальном рабстве был привлечен прежде всего для «спасения» незападных женщин. Этот подход, как указывает Массад, «приспосабливает» незападные государства к «неолиберальному порядку», потому что спасение женщин служит интересам глобального капитализма: женщины не только надежный источник дешевой рабочей силы в текстильной промышленности и в индустрии ухода. Если посмотреть шире, настоятельное требование вести борьбу с насилием на законодательном уровне переводит вопрос о роли государства в продвижении гендерного равенства из области предоставления экономических и социальных услуг в область уголовного преследования виновников насилия, а также женщин, считающихся нарушительницами закона (сексуальных работниц как главную мишень)[411]. Индерпал Гревал отмечает, что идея о том, что с гендерным неравенством можно покончить, если расквитаться с насилием в отношении женщин, становится «тактикой, при помощи которой вопрос о насилии, поставленный феминистками, становится вопросом правительности»[412]. Это привело, добавляет она, к перестройке отношений между Западом и не-Западом по либеральным лекалам. Сексуальная свобода была характеристикой Запада, сексуальное насилие или сексуальное рабство — не-Запада. Здесь уже было можно провести явную параллель с исламом. Риторика сексуальной свободы, отмечает Эрик Фоссен,
могла быть ценой … которую многие консерваторы готовы заплатить за то, чтобы найти современное оправдание для антимиграционной политики, которая в противном случае выглядела бы как реакционная ксенофобия[413].
Фоссен выявляет связь, которую я исследую, между дискурсами секса как царства свободы и секуляризма, направленным против мусульман. Как это часто бывает с риторической полемикой, фразы, ассоциирующиеся с очень разными проектами, отделяются от своих контекстов и используются в целях, отличных от (или даже противоположных) тех, для которых они исходно предназначались. Так получилось, что в период холодной войны и сразу после нее свобода женщин стала определяться как сексуальная агентность, а свобода ассоциировалась с (христианской) демократией, поэтому сексуальная свобода женщин могла стать олицетворением превосходства западной цивилизации над ее новым соперником на (Ближнем) Востоке.
Посткоммунистическая Восточная Европа
В Восточной Европе наследие первых лет холодной войны очень ярко выражалось в посткоммунистической риторике, в которой отныне тоже связывались демократия, христианство и возвращение женщин к их «естественным» ролям в частной сфере. Государственный социализм с его определением равенства как вступления женщин в ряды трудящихся разоблачался на основании его противоестественности: «эта критика была основана на идее, что оплот здорового общества — сексуальный эссенциализм»[414]. «По иронии, — пишут Сюзан Галь и Гейл Клигман, — стандартная коммунистическая пропаганда во многих восточно- и центральноевропейских странах до 1989 года перекликалась с западными неоконсервативными взглядами на семью», но в посткоммунистический период семья стала толковаться как привычное «место сопротивления» коммунизму[415]. Безусловно, между странами советского блока существовали значительные различия, в том, как их меры по построению рыночной экономики и приватизации рассматривались как наступление демократии, ведущую роль сыграли националистические политики. К ним присоединились религиозные авторитеты, которые в некоторых случаях прибегали к «научным», а не к библейским отсылкам в своих выступлениях против нетрадиционных гендерных ролей[416]. Прославление ими свободы вероисповедания, полученной после якобы десятилетий репрессий (при этом сложная история игнорируется), и прославление права женщин выбирать традиционные семейные роли шли рука об руку.
