В Бельгии политические партии тяготели к согласию по женскому вопросу, даже когда боролись за гражданские права рабочих в XIX и начале XX века. Элиан Губен и коллеги так пишут о дебатах по поводу того, кто должен иметь право голоса:
Завоевание политической власти символизировало в менталитете рабочего класса, как и в буржуазном менталитете, присвоение мужского пространства, которое наверняка потеряло бы свой престиж, если бы гражданские права были поделены с женщинами[282].
В Бельгии женщины были допущены к голосованию на местных выборах в 1920 году, но не голосовали на национальном уровне до 1948-го.
В Соединенных Штатах Джон Адамс признавался своему корреспонденту-мужчине в 1776 году в том, что полагает, что у женщин нет способностей к политике: «Их хрупкость и деликатность делает их непригодными для практики и опыта в большом деле жизни»[283]. Столкнувшись с возобновлением кампании за предоставление женщинам права голоса в начале ХX века, бывший президент Гровер Кливленд заявил, что предоставление права голоса женщинам нарушит «естественное равновесие, настолько хорошо подстроенное под свойства и ограничения обоих [мужчин и женщин], что оно не может быть нарушено без того, чтобы не вызвать в обществе замешательство и опасность»[284]. Антисуфражисты в 1918 году обвиняли феминисток в том, что те выступали за «бездетность, свободную любовь, легкий развод, экономическую независимость для всех женщин и прочие безнравственные и разрушительные теории»[285].
В Англии тори и либералы одинаково отреагировали на безуспешный призыв Джона Стюарта Милля в 1867 году предоставить женщинам избирательное право. Естественное различие полов «делало мужчин более способными к прямому управлению, а женщин — более пригодными для частного влияния», — говорил один из них[286]. «Физическая зависимость женщин от мужчин вкупе с различием в их организации — оправдание правления мужчин», — заявлял другой[287]. Если разрешить женщинам голосовать, они станут больше походить на мужчин, настаивали эти противники предоставления права голоса женщинам, отчего сотрутся естественные границы между полами. В 1884 году Уильям Гладстон, тогдашний премьер-министр, убеждал Палату общин не принимать закон, распространявший избирательное право на женщин, на том основании, что
вечное и обширное различие было наложено на женщин и мужчин самим Творцом обоих… У меня есть опасения, что, начав с государства, мы можем случайно вторгнуться в нечто более фундаментальное и священное, в вотчину семьи, и можем нарушить, или пагубно изменить, сами отношения домашней жизни[288].
Другие предостерегали, что за принятием такого закона последует «война полов», которая поспособствует появлению «истерических и спазматических черт», более характерных для французской и американской политики, чем для британской парламентской системы. Шотландский биолог Патрик Геддес в 1889 году резюмировал возражения против предоставления женщинам права голоса, указав на разную экономику клеточного метаболизма: «Голодная, активная клетка становится спермой, тогда как спокойная, сытая клетка становится яйцеклеткой»[289]. Отсюда следовало, что женщины принадлежат к приватной/домашней сфере, а мужчины — к публичной/политической: «То, что было решено в среде доисторических Protozoa, не может быть отменено парламентским указом»[290].
Суфражистки отвечали на эти возражения по-разному, но им было сложно отделить требование равенства от вопроса о половом различии[291]. Равенство было правом человека, утверждали некоторые, и женщины были такими же людьми, как и мужчины. Но если равенство требовало или создавало одинаковость, тогда как женщины могли считаться гражданами? Как они могли одновременно и признавать различие полов, и отказываться от идеи, что оно имеет значение для их поведения и способности участвовать в политике?[292]
Одни настаивали на том, что требование права голоса и участие в политике не имели никакого отношения к их телам. Ссылаясь на различие разума и тела у Декарта, они утверждали, что «в разуме нет тела»[293]. Другие соглашались называться мужеподобными, видя в этом всего лишь ярлык, а не реальную опасность для физического различия между мужчиной и женщиной:
Если горячий интерес к большим национальным и публичным проблемам и желание всеми силами помогать с их решением мужеподобны, то пусть мы будем мужеподобными, мы будем этим гордиться. Ни одна добродетель не должна монополизироваться ни одним из полов[294].
Здесь «ни одним из полов» означает не то, что анатомическое различие отменяется, а что оно иррелевантно для участия в политике. Третьи ссылались на потребность в том, чтобы специфические интересы женщин (дети, семья, здоровье) были представлены на национальном уровне. В Англии Миллисент Фосетт так ответила противникам суфражисток:
Мы не хотим, чтобы женщины стали дурными копиями мужчин, мы не отрицаем и не преуменьшаем различие между мужчинами и женщинами. Требование женщин о представительстве в большой степени зависит от этих различий. Женщины привносят в служение государству нечто иное, чем мужчины. Этот факт должен быть честно признан и ему должен быть придан соответствующий вес в представительской системе страны[295].
В Соединенных Штатах некоторые суфражистки дистанцировались от «извращенных теорий» феминисток (которые начали выступать в качестве таковых в XX веке). «Право голоса не основывается на противопоставлении полов или на вражде между ними». В отличие от феминисток, эти суфражистки «не желали навязать мужчинам женские атрибуты». Скорее, они стремились к «добровольному сотрудничеству на общей почве — почве Общественного Благосостояния»[296].
Некоторые феминистки развили понятие о взаимодополнении полов, использовав в качестве модели для понимания управления государством домохозяйство. Французская социалистка Жанна Деруэн полагала, что женщины могут привнести чувство порядка в «это большое, дурно управляемое домохозяйство под названием государство»[297]. Она, как и Юбертин Оклер поколением позже, приравнивала «социальное» (семья, дети, благополучие, гигиена) к женским интересам. Опыт женщин давал им право высказываться и действовать, когда речь заходила об этих вопросах — вопросах, в которых, как считалось, у мужчин было мало опыта и еще меньше интереса к их решению. Проблема была в том, что ссылки на социальное, даже если они давали женщинам дополнительные возможности для действия, снова вписывали понятия о раздельных и неравных — мужской и женской — сферах.
Появление идеи «социального» в XIX веке, как пишет Дениз Райли, предоставляло «поле для прирученного действия»[298]. Это было «размытое пространство между бывшими публичным и частным, провозглашавшееся полем для действия, любви и реформы» приверженцами самых разных политических взглядов, но в особенности женщинами. Оно открывало возможности «для некоторых женщин заняться возвращением других, страдающих женщин, на истинный путь»[299]. Эти женщины из средних и высших классов становились социальными работниками, фабричными инспекторами, филантропами и реформаторами, занимались моральной и физической поддержкой женщин из рабочего класса и их семей; некоторые из них также начинали заниматься реформами в колониях. Социальное было феминизированной сферой, четко отделенной от политического. Как выразился одни противник предоставления права голоса женщинам, если социальное будет представлено в парламенте, это скомпрометирует «более широкий» взгляд на политику, которого должны придерживаться мужчины.
