По меньшей мере с 1520‑х годов доктора настаивали на том, что тела, а потому и природа, мужчин и женщин совершенно различны[139]. Однако начиная с XVIII века аргумент получил новую, более сильную форму: ключом к изменению было нервное тело. Ранняя сенсуалистская физиология не делала различий между женщинами и мужчинами. Например, Бернар Мандевиль в «Басне о пчелах» (1714) настаивал на том, что гендерное различие — результат различия в воспитании и обычаях: «Нет такого труда Ума, который Женщины были бы не в состоянии выполнять, по крайней мере, так же хорошо, как Мужчины»[140]. Но уже к концу XVIII века повсеместно утверждалось, что у женщин более тонкая нервная система и потому они наделены большей чувствительностью, чем мужчины. В Англии, как пишет Баркер-Бенфильд, этот взгляд «стал главной конвенцией литературы XVIII века»[141]. Да, были те, кто критиковал представления о том, что у женщин иная нервная система (среди них Мэри Уолстонкрафт), но этот взгляд популяризировался, как предполагает Баркер-Бенфильд, благодаря тому, что он был частью литературы того времени[142]. Во Франции делали похожие отсылки к нейрофизиологии. Повсеместно разошелся пространный комментарий французского историка Жюля Мишле:
Она несравнима с нами. Она думает, говорит и поступает иначе. Ее вкусы отличаются от наших. Ее кровь течет иначе: иногда она торопится, подобно грозовому ливню. Она дышит не так, как мы… Она ест не так, как мы… У женщины иной язык[143].
На основании всего этого Мишле выдвигал идею о неизбежной зависимости женщин от мужчин, об их потребности в заботе и опеке со стороны мужей. Подобно тому, как женщина давала эмоциональную поддержку, мужчина обязан был руководить и направлять. Выводы Мишле перекликались с более чем вековой традицией ученых мнений о последствиях полового различия. Типичным был комментарий доктора Дж. Дж. Сакса, писавшего в 1830 году:
Половые различия не ограничиваются органами репродукции, но затрагивают весь организм целиком. Вся жизнь принимает женственный или мужественный характер[144].
Шотландский биолог Патрик Джеддес следующим образом различал мужской и женский темпераменты: мужчина проявлял «бо́льшую способность к максимальному усилию, к научной гипотезе или к умственному эксперименту», тогда как у женщины «больше терпения, более открытый ум, она способна лучше оценить тончайшие детали и, как следствие, у нее, если так можно выразиться, более проворная интуиция»[145].
Для некоторых ученых и социологов XIX века различие полов было связано с физикой энергии: считалось, что мужчины тратят энергию в актах интеллектуального творчества, тогда как женщины накапливают ее, «чтобы покрыть ее расход на [физическое] воспроизводство»[146]. Американский врач Эдвард Кларк утверждал в «Поле и воспитании» (1873), что интеллектуальная деятельность снижает энергию, необходимую женщине для деторождения. Слишком прилежная учеба, предупреждал он, нанесет ущерб женским детородным органам, поставив под угрозу не только самих женщин, но и будущее расы. На эту же тему писали английские авторы: женщинам нужно давать образование и даже право голоса в домашних делах, писал Дж. Аллен в 1889 году, но «мы обязаны настаивать на полном и свободном признании того факта, что, несмотря ни на что, раса и нация должны продолжать воспроизводить себя»[147].
Анатомические изображения человеческого скелета, начиная с XVIII века, делали акцент (в действительности преувеличенный) на большем размере таза у женщин и на более крупном черепе у мужчин[148]. Сравнение низкое/высокое подразумевалось само собой: область половых органов женщины соответствовала ее исключительно репродуктивной функции; более крупный череп у мужчины вмещал его большой мозг, источник рациональности и творческого начала. Мозг мужчины считался вместилищем его более высокой способности суждения (это несмотря на множество вопросов, которые ставили ученые и френологи о целостности мозга как единого органа). Мозг был в одно и то же время конкретным воплощением и неуловимым местом мужской сознательной рациональности, локусом мужского самообладания. Немецкий автор XVIII века Георг Зарганек открыл, что «в анатомии общеизвестно и не подлежит отрицанию, что формирование тестикул очень близко к формированию мозга»[149]. Историк Изабель Халл объясняет, что для Зарганека «семя было … метафорическим связующим звеном между мозгом и нервами, потому оно возбуждало творческий дух в мужчине, то есть разумное, инновационное воздействие на мир»[150]. Действительно, связь между тестикулами и мозгом проводилась издревле. Но Халл отмечает, что
важный момент состоит в том, что в XVIII веке, когда творческое начало стало интерпретироваться по-новому, как сугубо рационально-интеллектуальное, проявляющееся в науке, построении институтов и производстве, оно могло приписываться исключительно мужчинам с помощью модели, которая издавна ассоциировала силу мозга, жизненную силу и мужской генитальный аппарат[151].
Размеры мозга были важным свидетельством мужского превосходства для комментаторов XVIII и XIX веков. Наряду с гендерной дифференциацией, это был один из аспектов научного расизма. Как расовая характеристика, они отличали цивилизованных мужчин от варваров; с точки зрения гендера различие в размерах мозга между полами означало прогресс цивилизованных обществ. В таком представлении расовый контраст устанавливал превосходство нации; гендерный — ратифицировал расовое различие и укреплял господство белого мужчины. Дюркгейм, цитируя специалиста по психологии толпы Гюстава Лебона, описывал фантазию о том, что «с прогрессом цивилизации мозг у обоих полов все более дифференцируется». Согласно этому исследователю, указанное последовательное расхождение связано со значительным развитием мужских черепов и одновременно остановкой или даже регрессом в развитии женских.
В то время, — говорит он, — как средняя величина парижских мужских черепов делает их одними из самых больших известных нам черепов, средняя величина женских парижских черепов делает их одними из самых малых, гораздо меньше черепов китаянок и чуть больше черепов обитательниц Новой Каледонии[152].
В этом комментарии вопрос о том, «у кого больше» окрашен как расово, так и гендерно. Размеры мозга служили как бы заменой размерам фаллоса и той власти, которую он представляет, власти европейского белого мужчины над белой женщиной и цветными людьми[153]. Если немец Зарганек провел эксплицитную связь мозг/фаллос за счет ассоциации семени с более высокой функциональностью головного органа, француз Ле Бон связал превосходство белых мужчин с более крупными размерами этого органа; они служили природным доказательством того, что им предназначено повелевать. Что касается женщин, то их предназначение — рожать. Автор статьи «Скелет» в «Французской Энциклопедии», написанной в 1765 году, анализировал различия всех аспектов структуры тела и приходил к выводу, что «женщине предназначено рожать детей и вскармливать их»[154]. Более чем столетие спустя один английский гинеколог указывал на «гигантскую силу и влияние, которое яичники оказывают на всю животную экономию женщины»[155]. О королеве Виктории часто говорили: «Она — Королева, истинная Королева, но она также и истинная Мать, и истинная Жена»[156]. Аналогичным образом американский врач Хорасио Сторер утверждал, что «женщина есть то, что она есть по здоровью, характеру, по своему очарованию, как и по своему телу, уму и душе, благодаря одной только матке»[157]. А во Франции Мишле при виде рисунка женской репродуктивной системы заключил: «Мужчина — мозг, женщина — матка»[158]. Ей — реальная репродуктивная функция (со всей ее запутанной, непредсказуемой текучестью), ему — рациональное управление ею и самим источником жизни. Половое различие мыслилось в категориях неравной взаимодополняемости: женщины были инструментом, посредством которого мужчины управляли течением жизни.
