Атмосфера в карете Клавдия, катившей по дороге из Остии в Рим, была напряженной. Императора раздирали противоречивые чувства. Он то обличал беспутство Мессалины и проклинал ее неверность; то пускался в воспоминания об их свадьбе, их отношениях, о двух маленьких детях. И вот, как того опасался Нарцисс, показалась Мессалина. Она стояла посреди Остийской дороги, крича, плача и умоляя мужа – ради Британника и Октавии – выслушать ее.

Нарцисс перекрикивал ее, перечисляя ее преступления, обзывая Силия, описывая грязные подробности их романа и их свадьбы. Одновременно он передавал Клавдию документ за документом, где сообщалось о мнимом распутстве его жены. Он знал, что в присутствии Мессалины нужно отвлекать не только ум Клавдия, но и его глаза. Все это время император оставался странно молчаливым. Он видел свою жену, он взял досье Нарцисса, но ничего не сказал.

Кавалькада двигалась к Риму. Когда она приблизилась к воротам, Британник и Октавия попытались выйти навстречу отцу. Нарцисс просто не пустил их. Труднее было избавиться от весталки Вибидии. Она требовала, чтобы Мессалине предоставили суд и защиту, отказываясь уходить, пока не получит гарантий. Нарцисс пообещал, что император, конечно, выслушает жену – назавтра у нее будет возможность опровергнуть обвинения, если на то есть основания. Вибидии тем временем было велено вернуться в храм и заняться своими религиозными обязанностями.

Очутившись в городе, Нарцисс повез Клавдия прямо к дому Силия и устроил ему экскурсию. В вестибюле среди других портретов предков Силия висело изображение его отца – того самого отца, которого судили за заговор против императора Тиберия[6]. Зная о неизбежном приговоре, отец Силия совершил самоубийство, а сенат конфисковал большую часть его имущества и постановил уничтожить его изображения. То, что его сын вывесил его портрет, без сомнения, было нарушением указа сената, но вдобавок это можно было интерпретировать как декларацию революционных намерений. Экскурсия продолжалась. Нарцисс показал Клавдию предметы мебели, когда-то стоявшие в его дворце, и вещи, унаследованные от его предков, Друзов и Неронов: краденые подарки, которые могла отдать Силию только жена Клавдия.

Гнев Клавдия, закипавший, пока он молчал, теперь выплеснулся наружу – вместе с угрозами и проклятиями в адрес жены и любовника. Нарцисс сопроводил императора прямо в лагерь преторианцев. Они были уже там, готовые к собранию, организованному Нарциссом. Обвиняемые тоже были там – схваченные, закованные в кандалы и ожидающие приговора. Клавдий воздержался от своих обычных пространных речей; в этот раз он произнес всего несколько слов, тщательно взвешивая каждое и, насколько возможно, скрывая свои эмоции.

Реакция преторианских когорт не соответствовала сдержанному тону Клавдия. В их рядах поднялся шум; яростно крича, они требовали назвать имена всех сопричастных и позаботиться об их должном наказании.

Начали с Силия. Обвинения против него были зачитаны, и он не сделал попытки их опровергнуть. Как и его отец, он знал, что обвинение в преступлении против императора могло значить только одно, и при взгляде на толпу ревущих солдат справедливо решил, что приговор уже вынесен. Он попросил лишь о быстрой смерти. Эту просьбу охотно и немедленно удовлетворили.

Убийство Силия стало первым в потоке казней без суда и следствия. Ряд богатых и знатных всадников последовали примеру Силия, стойко приняв казнь. Первым был Тиций Прокул, затем Веттий Валент – буря, которую он увидел над Остией, наконец настигла его. Оба признали вину, и обоих тут же казнили. Затем последовал некто Травл Монтан; совсем юный, почти подросток, он был скромен и ошеломляюще красив. Он провел в постели императрицы всего одну ночь, но не снискал милосердия императора. Затем – Помпей Урбик; Савфей Трог; сенатор Юнк Вергилиан; Сульпиций Руф, прокуратор гладиаторской школы, и Декрий Кальпурниан, префект ночной стражи. Земля была усеяна мертвыми телами бывших любовников Мессалины.

Теперь на сцену вышел актер. Мнестер был ярчайшей звездой своего времени; Калигула был таким горячим его поклонником, что всякого, кто разговаривал во время представлений Мнестера, он приказывал стаскивать с места и пороть. На этом, последнем своем спектакле, Мнестер дал публике тот драматизм, которого она желала. Он не отрицал, что спал с Мессалиной; напротив, он сделал скандальное заявление, что она его принудила к этому – отметив, что, в отличие от своих влиятельных товарищей по несчастью, он был не в том положении, чтобы отказывать императрице. Чтобы подчеркнуть свою мысль, он разорвал на себе одежду и показал толпе шрамы от плетей рабства, пересекавшие его спину вдоль и поперек. Впервые в тот день Клавдий заколебался, но Нарцисс убедил его продолжать – отметив, что Мнестер все-таки спал с Мессалиной, хотел он этого или нет. Так что Мнестер был тоже убит, и свита императора возвратилась во дворец ужинать.

На противоположной от лагеря преторианцев стороне города, в Садах Лукулла, Мессалина готовилась защищаться. Императрица не испытывала отчаяния, заставившего Силия просить лишь о быстрой казни; она была убеждена, что, если муж услышит ее, увидит ее, он не сможет отдать приказ о казни. Мессалина не сомневалась: если она будет просить, молить и отрицать, муж простит и забудет. Более того, она была настолько уверена, что страх уже начинал превращаться в гнев, а гнев – в планы: планы, направленные в первую очередь против Нарцисса.

Уверенность Мессалины была не совсем безосновательной. Ужин в императорском дворце был в самом разгаре; вино лилось рекой, и Клавдий достиг той стадии опьянения, когда мысль помириться с бывшей кажется хорошей идеей. Он подозвал слугу и приказал сообщить «несчастной», чтобы она явилась к нему наутро для объяснений. Нарцисс запаниковал. Он видел, что решимость Клавдия ослабевает, и знал, что император скоро закончит ужин и удалится в спальню; ту самую спальню, которая в мягком свете ночи будет наполнена самыми приятными воспоминаниями Клавдия о жене. Нарцисс выскользнул из пиршественного зала и отвел в сторонку стражника. Мессалину следует казнить в этот же вечер, сказал он. Приказ Клавдия. Времени терять нельзя.

С Палатина немедленно двинулась группа солдат, пересекла город и начала обыскивать сады. Мессалина была со своей матерью, Домицией Лепидой; они не были близки, но теперь, в роковой для дочери час, мать была рядом. Пока солдаты приближались, Лепида уговаривала свою дочь не ждать, а взять дело в свои руки и убить себя, чтобы избежать позора и бесчестья казни. Игра окончена, говорила она; единственное, что может сделать Мессалина, – это храбро встретить смерть. Но Мессалине под силу было только лежать ничком на земле, плача и причитая.

В таком положении солдаты и нашли ее. Трибун приблизился к императрице в молчании, но, когда вольноотпущенник, отправленный Нарциссом проследить за исполнением приказа, выкрикнул грубое ругательство, до Мессалины наконец дошла реальность ее положения. Она взяла дрожащими руками кинжал, поднесла его к горлу, потом к груди, потом опять к горлу, но не смогла решиться. В конце концов трибуну, уставшему смотреть на ее нерешительность, пришлось прикончить ее.

Клавдий еще ужинал, когда получил весть о гибели жены. Гонец не сказал, было ли это самоубийством или убийством, а Клавдий не спрашивал. Он не выдал ни малейших эмоций – ни печали, ни радости, ни гнева, ни жалости. Он лишь подозвал слугу и велел налить себе еще вина.

Когда родилась будущая императрица Мессалина – скорее всего, в начале 20-х гг. н. э., – Рим был величайшим городом величайшей империи, которую когда-либо видел мир. Римская империя представляла собой обширную сеть провинций, простирающихся от Рейна до Евфрата, окруженную широкой буферной зоной вассальных царств, что cделало город в ее центре чрезвычайно богатым.