Посреди аудитории. Напротив доски. Окна, перепончатые, как стре-козиные крыла, — слева и справа, и он сидел, как ангел, ожидая свой курс, сошедший, и прятал это от себя. Но как все-таки все удивятся, что он пришел!

Потом он прикрыл глаза — будто спит, и смотрел в мягкую изнанку век на белесые, подрагивающие пятна и полосы, и потоки, повернул голову к окпу и сливочный туман сменил тьму — в аудиторию прорвалось солнце широким неводом.

Зашаркали шаги первого человека — неспешащие и уверенные. Грачев покойно дышал, умиротворенный светлым днем.

Шаги помялись внизу и неожиданно, внушительным скрипом забрались на кафедру — там прочертил ножками пол неудачно расположившийся стул, и кафедра вздохнула, приняв в свой стакан человека.

Грачев открыл глаза — это был лектор. Задребезжал звонок.

— Ждем пять минут и начинаем работать, — жестяным голосом объявил лектор. — Ни единой души не допущу больше! Пусть хоть плачут…

Грачев, поместив подбородок на кулак, наблюдал, как лектор перебирает листы своих ветхих записей, словно грязные ошметья капусты в овощном, протирает платочком маленькие, черные очки; сильно покраснев, освобождает доску от легкомысленных меловых записей молодецким размахом тряпки и, наконец, застывает за кафедрой: ну-ну.

Это оказался высоченный, седовласый мужик в хорошо глаженных брюках.

Воздух побледнел от наплыва облаков, и перестала струиться золотая пыльца от стен вековой аудитории, померкло.

Грачев вытащил из-под стула сумку и отправился к выходу.

— Да, — подтвердил седой. — Даже шесть минут уже. Ладно. Но куда же вы, коллега? Располагайтесь, располагайтесь поближе, и скорей начнем! Но слово я свое сдержу: никто больше сюда не зайдет! — он бодро подбежал к длинным дубовым дверям и засунул ножку стула в дверные ручки, очень довольный собственной молодцеватостью, — Не пущу! Ни одного боле.

— Никто и не придет, — равнодушно бросил Грачев и нехотя сел в третий ряд.

— И не надо! — живо отозвался лектор. — И не надо. Для меня, если по совести, гораздо приятней одна светлая и заинтересованная голова, чем сто недорослей. Которые придут на лекцию поиграть в картишки! Отоспаться после пьянки, выпивона, так выразимся! Или потискать коленку своей девки! — заключил он с задорным наслаждением. — Ну-те-с, — обозначил он начало. — Я полагаю, вам лучше записывать. Важность сегодняшней темы… Которая, в некотором роде, краеугольный камень… Тем более — по профилю специальности. Да и просто многое даст в смысле общей культуры. Поблагодарите потом, вспомните.

Грачев с протяжной тоской глянул на лектора, запустил руку шарить в пустой сумке. Вытащил меж пальцев лоскуты засаленных бумажек, выбрал которая почище — конверт материнского письма.

— Листочек-то я дам, дам, — лукаво рассмеялся седой, волосы его были зачесаны тугой волной. Он уже полез в свой портфель.

— Не надо. Уже есть. Я нашел. Уже есть бумага, спасибо.

— Есть, да? А то смотрите — у меня целая кипа, уж чего-чего…

— Есть, уже есть, Все нормально.

— Прежде чем приступить к обозначенной теме, мне бы хотелось, чтобы вы увидели ее явственно… В обрамлении эпохи, которую нам довелось пережить, — и лектор сделал паузу, давая возможность записать.

Грачев, досадуя, прочистил горло и обреченно заскрипел непишущей ручкой зигзагами по конверту, прямо по образцу заполнения индекса.

— Можете сокращать по ходу, — разрешил лектор.— Чтобы уместить. У нас еще час, почти… Много успеем. Итак, крах советской цивилизации… этот крах советской цивилизации… стал малозаметной, но тотальной и окончательной трагедией вашего прежде всего поколения. Невозможность возвращения… утеря национального… искажение человеческого… нежелание будущего… Ах, я это понимаю слишком хорошо потому, что нам, моим прекрасным и великим сверстникам, борцам, страдальцам, изгоям, титанам угнетенного духа, довелось пережить в свое горькое время нечто близкое… Это близкое…

Грачев приноровился и пустил стержень по одному и тому же маршруту, без устали углубляя в бумагу зубастую, как мелкая пила, слепую бороздку.

Лектор остудил ладоныо жар благородного лба и подвел итог:

— Вышеизложенное для контекста… Прям так отчеркните от основной темы… Отчеркнули? Хорошо, теперь… так… Как вы помните, тема прошлой лекции…

Грачев подождал, потерчел, удивился тишине и, подняв глаза, обнаружил, что последнее предложение заключается не точкой, а знаком вопроса. Лектор поощряюще мотал ему головой: ну, ну.

— Я не был, к сожалению, на прошлой лекции, — твердо ответил Грачев.

— Ага? —сник сразу лектор и, смотря в пол, продолжил. — А предпоследнейт? Вспомните, не сочтите за труд…

Грачев спрятал в сумку конверт и ручку, раскинул руки в стороны и признался сквозь утомленный зевок:

— Я вообще как-то нерегулярно посещал этот курс.

— Должно быть, тяжелые заболевания хронического характера, — участливо предположил лектор. — Напряженность студенческого быта. Непростая общественно-политическая обстановка. Заботы по воспитанию грудных младенцев… Ну, ну а хотя бы — одну лекцию? Ну порадуйте, а? Ну— одну. Всего! —Он быстро вскинул глаза, блеснув очками и потупился снова. — Нет? Нет… Да-а. А… А осмелюсь ли я спросить вас хотя бы о названии точном читасмого мною курса? Ну а хотя бы — приблизительно, как? Вообще? А?

Грачев смотрел на него в упор.

— Да, я понимаю, что вам не стыдно совершенно, это мне ясно, ясно, чего уж… — объяснил лектор. — Я даже думаю, что излишним было бы интересоваться у вас моим именем или цветом учебника… И я не шучу, а уверен, что вы не очень тверды в сегодняшнем числе или даже в названии учебного заведения, где я имею честь преподавать. Но меня, как вы понимаете, это не обижает — вы хоть это-то понимаете? Но не соблаговолите ли вы объяснить мне одну штуку, ну совершенно не постигаемую разумом моим… Что происходит с вашим курсом? — И он вскинул на Грачева вытаращенные глаза.

Грачев подсчитывал про себя: да сколько же он не писал матери? Он теребил ремень сумки: сколько же, сколько же? Вот был снег или еще нет?

— Вы могли бы незамедлительно переадресовать этот вопрос и мне, — признался лектор, выбрался из кафедры и ухватился за первый ряд. — И это, может статься, справедливо. Но загадка участи поколения для меня разрешима, — он перебрался на ряд Грачева и плюхнулся рядом на стул, загудев Грачеву в ухо, — если я вижу хоть что-то. Хоть что-то! Но я ничего не вижу!

И он оцепенел, сжав сильными руками коленки.

Двери дернули снаружи, подергали, стул, замыкавший их, позорно рухнул на паркет и, белобрысый очкарик засунул голову в аудиторию, кого-то пряча за спиной. Он брезгливо глянул на лектора, на Грачева и исчез, известив крепким басом невидимого спутника:

— И тут ничего не читают, побродим, найдем… Где же наши?

И его ботинки громыхали размашисто и резко и были оправой для колющего кожу людскую острого перестука тонких томных каблуков, клюющих без запинки, но будто со вздохом воздушным в паузе — Грачев стер с щек колючий озноб плавными пальцами.

Лектор сильно подышал, откинулся назад и сунул ноги под передний стул, как Грачев.

— У вас хороший одеколон, — серьезно заметил Грачев. — Вот и перстень вы носите на пальце. Недешевый, да? Мне кажется, что у вас все схвачено и без нас, все хорошо.

— И презираете, и не верите, и все вы знаете про меня наперед. — Лектор с усилием прокрутил на пальце перстень. —Я ведь ищу уверенности. Почувствовать себя звеном в цепи. И я хочу знать, что такое вы. Ну пусть вы— пустота. И я знать буду, что вы пустота. Но только не неизвестность… Вы мальчик, вы даже понять не можете, как это связано с такой штукой, как смерть.

Грачев засунул ладони под затылок, потянулся, смочил краешком языка губы, подхватил сумку и пошел на выход.

— Не убегайте так, коллега, — слабо попросил в спину лентор, — мне ведь даже вас припугнуть нечем… Что вам до моего экзамена… А вы хоть чего-нибудь боитесь?

Грачев томился у дверей, еквозняк из коридора тыкался в его спину сухим, текучим хоботом.