А под ногами по-прежнему полировалась летними сандалиями та же брусчатка. Все так же геометрично были подстрижены кусты туи вдоль тротуара. Но не было рельсов.

Я дошел до знакомого поворота и увидел за ним скромный участок трамвайной колеи. Метров десять. Здесь и стоял тот самый трамвай. Уже один. Без второго вагона. Он был огорожен цепями, а на красном глянцевитом щегольском боку отсвечивала надпись: «Городскому трамваю сто лет».

Иногда из-за угла моего дома доносится стук. Я каждый раз вздрагиваю и, замирая, украдкой смотрю в окно – не идет ли трамвай. Как бы хотелось снова разглядеть за лобовым стеклом сонно-черного кота и вагоновожатую тетю Марю!..

Ее и сейчас можно увидеть. Все с той же кудрявой средневековой прической тетя Маря улыбается с портрета в глубине старого городского кладбища. Ее кот похоронен рядом, среди вьюнков и полыни. Наверное, он, как прежде, свернулся клубком и следит через щелочки век за солнечными зайчиками, притаившимися у строгих кустов туи.

А в конце мая, когда акварельное небо кажется еще слишком высоким в предвкушении лета, я приношу тете Маре степные маки. Красные, как трамвай.

– Куда мы его теперь денем? Здесь же закопаем? – Меня пробрал предательский озноб.

Алешка тоже содрогнулся.

– Ты что… Здесь нельзя. Это же мертвец! Понимаешь? Тебе оно надо, чтобы возле дома была могила? С неспокойным духом! Который будет сердиться оттого, что мимо постоянно кто-то ходит! Еще, чего доброго, зимой его принесет штормом прямо к твоей кровати!

– А куда? Может, в море?

– Просто так выкинуть в море? Это тебе что, камень? Или бутылочная почта? Думаешь, он пойдет ко дну или поплывет к дальним берегам, к Острову Мертвых? Да его тут же и выбросит обратно прибоем. К тому же мертвец не одобрит такого отношения. Нужно похоронить как полагается.

– А как? – Я уже представил, будто мы ночью пробираемся на кладбище. Только это в книжках здóрово – приключения, мороз по коже! А в жизни… Я как увидел все эти кресты и черные надгробия – мне даже поплохело. – На кладбище сторож. Вдруг он увидит… Там же нельзя копать просто так. Там вообще земля платная.

– Какой же ты… скучный.

Я слегка обиделся.

– Мы похороним его по старинному морскому обычаю, – оживился Алешка. – Наверняка это моряк. Или десантник.

– Да его просто тут закопали! Почему обязательно моряк? Может, напали вечером. Немцы же оккупировали город и ходили среди этих домов. По этим улицам, по этому берегу… Когда дедушке было девять, они с друзьями разведали, где находится немецкий штаб. Представляешь, лазали туда подслушивать. А еще крýжки из этого штаба воровали… Ну… Чтобы хоть как-то досадить!

– Мой тоже рассказывал. Только другое совсем. Некоторые мальчишки чистили им сапоги за конфеты. Ты бы стал чистить фашистский сапог за конфету?..

– Тогда голод был… – неуверенно пробормотал я. – Но не стал бы, конечно. Хотя тебе легко сейчас говорить, ты вон какой – небось завтракал блинами с маслом или манной кашей. А у моей прабабушки было семеро детей. Из них выжил только один – мой дед. Остальные умерли от голода.

– Ой, ну чего ты кипятишься-то сразу! Хотя… Я тебе так скажу: люди, думаю, разные были. И хорошие попадались! Может, он нормальный человек. Обычный, как мы. Бабушке вот пять лет было, когда у них немцы жили прямо в доме. Отделили себе половину. Один, представляешь, потихоньку, чтоб не видел никто, отдавал маленьким свои сухие пайки. Еду́. Потому, может, бабушкина семья и выжила. Он детей всё жалел. Постоянно шоколадки совал и говорил жестами: «У меня таких, как вы, – трое!» – на пальцах показывал. Не знаю, что с ним стало потом… Вернулся ли к своим…

– Мог и погибнуть, когда город освобождали… – тихо сказал я.

– А вдруг это он и есть? Его череп? – выпалил Алешка, округлив глаза.

– Да чей угодно может быть. И наших тоже.

– Наших бы в другом месте похоронили. Кладбища, по-твоему, для чего?

– А каска где тогда?

– Тоже тут где-то.

– Ну ты уже выдумывать начинаешь!

– Нет, это немец. Я точно знаю.

– Ну ладно. Пусть так.

– Ты знаешь, а мне жалко этого немца. Он ведь тоже человек. Необязательно же это какой-нибудь подлец и мучитель.

– Подлецы везде встречаются, – процедил я. – У подлецов национальности нет.

– Ну! Он же не виноват, что у них там к власти пришел Гитлер и отправил всех на войну! Обычные люди небось не хотели. Но ведь и отказаться, наверное, было нельзя: расстреляли б на месте или в лагеря. Наверняка были нормальные, подпольное сопротивление организовали. Кто-то, может, ученым был, поэтом, музыкантом… Немцы – они ведь народ образованный. Вон сколько великих писателей среди них! Братья Гримм, Гауф, Гофман… Читал сказки? А композиторы? Бах, Бетховен… У бабушки есть пластинка с органной музыкой Баха… «Токката и фуга ре минор», вот! Я даже помню! Ее исполняли в каком-то знаменитом католическом соборе, они еще костёлами называются. Красиво… А ученые великие… Эйнштейн, Рентген… Да, а ты думал, в честь кого рентген назвали? А еще был Карл Бенц – он создал первый автомобиль. У папы есть энциклопедия по истории автомобилей.

– Да знаю я! – пришлось огрызнуться. Алешка как начнет поучать!.. Интеллигент.

– А ты читал, например, Ремарка?

– Нет. Он что, про фашистов писал? Зачем мне это надо?

– Ну и зря. А так бы знал, что «по обе стороны окопов сидят совершенно одинаковые люди». Ремарк так говорил. Он писал про немецких солдат, которые еще в Первую мировую воевали, – и были среди них и хорошие, и подлецы. Как и у нас. Как и везде. И про русских писал. И заметь, хорошее писал. Не лицемерил, если свои же немцы поступали с ними подло. Например, там был момент, как расстреливали пленных бойцов. По приказу. А среди них женщина была, тоже служила. Нормальные немцы ее жалели, пытались помочь хоть как-то. А один… Подлец, в общем. Сам вызвался расстреливать.

– Не хочу я такое читать!

– Ну вот и зря. Зря! «На Западном фронте без перемен» или «Возвращение»… А еще он про любовь писал знаешь как! Плохой немец так не напишет! У меня мама даже плакала над одной его книгой. Там решили пожениться двое, а для этого нужно было доказать свою родословную – чтоб была чистокровная немецкая. Как у собак, для выведения породы. Иначе не разрешали. Если порода была не «чистокровной», могли и в лагеря отправить. Так что там нормальные, хорошие люди страдали не меньше наших. Может, и больше. Потому что наши хотя бы знали, что родную землю защищают. Близких. Правое дело. А немцы были вынуждены выполнять приказы этого сумасшедшего, чтобы их собственные семьи не… Извини, конечно, но представь, если бы пришли твоих дедушку и бабушку расстреливать?! Нам-то легко судить! А многие из них, может, думали: «Стерплю, но свою семью не предам. Если на одного меня будет больше – ничего ведь такого?» Вот их и набралась – целая армия! В общем, неоднозначно все это. Ты заходи, если надумаешь, дам почитать! У нас Ремарка много. Отец его постоянно покупал, хотя знаешь какой он патриот! Он в книгах хорошо разбирается. Плохих книг у нас в доме нет!

– Дашь?

– Да хоть сегодня приходи, выбирай.

– Только надо решить, что делать с этим черепом.

– Мы же не можем бросить его вот так! Оставить здесь, на пляже. Где продавцы вареной кукурузы топчутся?

Еще даже не рассвело. Ромка сквозь сон свесил ногу с кровати и тут же отдернул ее: ступня коснулась ледяной поверхности воды. Зимой ночные шторма были настолько сильными, что иногда добирались до прибрежных домов.

Когда Ромка был маленьким, он радовался этому. Было здóрово представлять, будто дом превратился в затопленный корабль. И вот покоится он теперь на песке под водой, в какой-нибудь мрачной впадине, где нет ни глубоководных рыб, ни даже темных водорослей – вокруг только сероводород, который вытесняет жизнь в Чёрном море уже на восьмидесятиметровой глубине. Лишь одна комната – та, где спали Ромка и бабушка, – оказалась не затопленной доверху. Уровень воды доходил в ней по непонятным причинам только до щиколоток, как будто она стала огромным воздушным пузырем, в котором хватило бы воздуха на сто лет. Так что теперь они были обречены жить под водой, замурованные в этой каюте навеки.