– Почему силой? – Альбина ослабила узел платка. – Я особо и не отказывалась. Интересно было поскорее взрослой стать, узнать, как оно так – с мужем-то жить. У нас в доме отец всегда был главным, но маму слушал. На людях сам себе хозяин, но на деле без ее совета почти ничего не решал. Руки никогда не поднял ни на нее, ни на меня. Я и думала, что у всех так. Да с Адамом, первым мужем, так и было. Любви особой не получилось, но жили ладно, мирно. Дочку баловал, меня тоже. Как мог.

– Что с ним случилось?

– Холера. Я с одной Таськой осталась. А тут Францишек. Я его так по молодости называла, еще в Величке. Он же еще тогда ко мне сватался. Отец не отдал. То ли чуял что-то, то ли просто мужа побогаче хотел. И вот снова объявился. Он же совсем другой был тогда. Отыскал меня, когда еще Адам жив был. Караулил у дома, провожал, Таське гостинцы таскал. Не брешу, ей-богу, даже цветы мне приносил. На старой закваске даже вроде бы любовь промеж нас была. А как мужа схоронила, так в тот же день к нему и переехала. С дитем. Мы тогда на Разъезжей жили – на первом этаже лавка, над ней квартира в три комнаты. С парадной ходили, не как сейчас, а как люди.

– И как же все изменилось?

– А водка все и изменила. Как вторую девку ему родила, так и начал он к бутылке прикладываться. А я что, виноватая? Кого бог дал, тому и радуйся. Поначалу просто пил. Раньше-то как лавку закроет, так домой сразу. В воскресенье после церкви, бывало, на извозчике гулять ездили. В Таврический сад али в Юсупов. Я с коляской, как барыня. Таська с красным петухом на палочке. И Францишек: грудь колесом, цепка от часов, усы накрученные. А тут зачалось: замок на дверь повесит – и в кабак. Так все и пропил. Бить начал. Ругал по-всякому. Больше, конечно, что одних баб ему нарожала. Некому дело передать. Потому, видать, и пропил дело-то. Лучше, чем бабе-то доверить.

– И на что же вы жили? На его торбы?

Альбина хмыкнула.

– Он свои торбяные барыши все пропивал. Ума хватало только оставлять на ткань да нитки. Да и то не во всякий раз. Сама я шить начала. Машинку купила, когда лавка еще у нас была. Сперва просто себя да девок обшивала. Потом поняла, что он больше пьет, чем торгует. Думала, сама справлюсь с торговлей-то, да разве ж мужик у бабы упряжь купит? Не бабское дело. А чего там мудреного? Вот и зачала помаленьку людям шить да перешивать. Кому юбку, кому жакет, кому мужнины портки. Франц даже вроде как в чувство по-первой вернулся. У нас же баба что лошадь – кормят, пока пашет. А тут и пашет, и мужа с дитями сама кормит. Вроде как устыдился. Да не хватило его надолго. Ежели кто заглянул в штоф, в нем и потонет. А потом еще и за Хабанова лупить начал. Чуть дома не застанет – и зачинает песню: «Где шляешься, курва? У Васьки свово». И за виски – да по полу возить. Я уж заказчиков домой стала звать, только бы из дому лишний раз не выходить. Но на базар-то ходить надо? Девок кормить, нитки-тряпки покупать? Вот и ловила зуботычины хоть в праздник, хоть в будни.

– Так чего ж по такому рыдать-то? Уж лучше одной, чем с таким мужем.

– Одной бабе с дитями? Да в городе?

Из прихожей донесся тихий стук.

– А вот и они. Сидите, сейчас покажу вам свое богатство.

Альбина поднялась, снова затянула платок и вышла. Константин Павлович помедлил, прислушиваясь к звукам открывающейся двери, но все-таки поднялся и надел шляпу – чем стать свидетелем еще одной сцены в комнате с ограниченными возможностями к бегству, лучше уж коротко увидеть осиротевших девочек в коридоре. Но на пороге стояли вовсе не дети, а высокий мужчина в черном овчинном полушубке с белыми отворотами и лихо заломленной на затылок фуражке. Он испуганно зыркнул на Маршала, потом на Альбину. Та стояла, вытаращив на гостя глаза, потом тоже посмотрела на застывшего в комнатном дверном проеме сыщика, медленно подняла руку и ткнула в незнакомца пальцем:

– Васька это, господин полицейский. Васька Хабанов. Хватайте ирода!

Мужчина удивленно округлил рот, толкнул девушку в грудь и выскочил из квартиры. Маршал бросился следом.

На темной лестнице что-то громыхнуло, покатилось вниз с дробным жестяным стуком и затихло. Хлопнула где-то дверь. Маршал рванул из кармана фонарь, нажал на пружину. Бледный луч зашарил по стенам, по ступенькам. В два прыжка сыщик преодолел пролет, затем второй, кинулся к входной двери, краем глаза уловил какое-то движение под лестницей, но развернуться уже не успел, влетел в стену и получил чем-то тяжелым по голове. Шляпа, конечно, смягчила удар, но пол все равно закачался под ватными ногами. Фонарик выпал и со стеклянным хрустом погас где-то в углу. Маршал присел, скорее от полученного удара, чем из каких-то тактических соображений, но оказалось, что сделал он это очень вовремя: над головой опять что-то саданулось об стену.

Ничего не видя, Константин Павлович скакнул вперед, врезался в нападавшего, и оба повалились на пол, закатались по нему, заколотили друг по другу, рыча и охая. В какой-то момент невидимый злодей ухватился за концы выбившегося из-под маршальского пальто шарфа, крутанул и натянул, будто поводья. Константин Павлович захрипел, выгнул спину, попытался засунуть под шарф руки, чтоб ослабить давление, понял, что вот-вот потеряет сознание, потому что перед глазами уже поплыли радужные круги, нащупал в кармане браунинг и, не тратя время на его извлечение, выстрелил два раза прямо через пальто. Человек сзади охнул, ослабил хватку и обмяк, прижав Маршала к полу. На лестнице запахло порохом и жженой шерстью.

Константин Павлович отпихнул придавившее его тело, стянул шарф, сел и зашелся кашлем. Сверху голосила во весь голос Альбина, призывая на помощь соседей, но в этот раз никто не откликнулся. Наконец, восстановив дыхание, Маршал вытащил зажигалку, чиркнул колесиком и подполз к лежавшему на спине человеку, осветил бледное лицо. Прямо из-под тонких черных усиков, булькая, вырывалась и пенилась кровь, губы дрожали, бессмысленный взгляд шарил по теряющемуся в темноте потолку. Мужчина дернулся, прошипел дважды «сука», отчего кровь буквально хлынула из горла, забрызгав Маршала, и затих.

27 декабря 1912 года. Четверг

Паровоз свистнул, фыркнул и накрыл перрон густым пахучим облаком. Снег еле-еле, лениво, будто и не снег вовсе, а летний тополиный пух, кружил между желтых фонарей, нехотя оседая на воротниках пальто, шляпах, пуховых шалях и форменных фуражках.

Константин Павлович Маршал остановился у первого зеленого вагона, поставил на землю перевязанный бечевкой фанерный чемодан, спустил с руки укутанную в платок по самые глаза девочку лет трех, обернулся к только что догнавшей его с остальными детьми Альбине.

– Вот ваш вагон. – Он указал кивком на стоящего у лесенки усатого кондуктора.

– Спасибо вам, господин Маршал.

– Не за что. Я рад, что вы все-таки решили вернуться домой. С родными людьми все равно легче. Подождите, я сейчас.

Он подошел к кондуктору, что-то ему сказал, указав на стоящее вокруг чемодана и узлов семейство, и в довесок что-то вложил в ладонь, после чего вернулся.

– Вас посадят всех вместе и до Москвы будут за вами приглядывать. Там сядете на извозчика и доедете до Брестского вокзала. И дальше без пересадок до Варшавы. Ну а там уже до Кракова доберетесь. Вот. – Он вытащил заранее приготовленную стопку рублевых бумажек. – Я разменял вам. Должно хватить до самого дома.

Альбина взяла деньги, сунула за пазуху и повисла на шее у Маршала.

– Храни вас бог.

– Ну хватит, хватит, – пролепетал Константин Павлович. – Вы уж не поленитесь, напишите, как приедете. Адрес же у вас сохранился?

Альбина кивнула, утирая слезы. Паровоз еще раз свистнул, и кондуктор шагнул к Маршалу.

– Пора уже, ваше благородие.

Подождав, пока пассажиры поднимутся, усач тоже вскочил в вагон и махнул кому-то невидимому флажком. Состав вздрогнул, качнулся, снова замер – и тут же поплыл вдоль толпы провожающих, сперва медленно, но все чаще и чаще стуча колесами. Замелькали платочки и перчатки, шляпы и фуражки. Маршал тоже махнул рукой с папиросой, не до конца уверенный, что в окне мелькнуло именно знакомое лицо. Хотя какая разница – кто бы там ни прижимался к стеклу носом, пусть путь его будет спокойным и счастливым. Или хотя бы спокойным.