Доктор Кушнир выдвинул ящик.

– Посмотрите на наш труп. Видите?

Он ткнул пальцем прям туда, где на месте руки чернел неровный край обрубленной плоти с белеющей в центре костью.

– Вот-вот, прямо сюда. Видите? На кости есть следы лезвия, но неглубокие. Основные удары, судя по всему, пришлись прямо по суставу. И так на всех четырех конечностях. О чем это нам говорит?

– Что он знал, куда бить, – подал голос Маршал. – Мясник?

Филиппов аж хлопнул в ладони:

– В точку! Мясник! Кунцевич уже поехал на Ямской рынок, привезет нам оттуда экспертов. Пускай подтвердят нам нашу догадку.

Но через час веселости у Владимира Гавриловича поубавилось. Трое плечистых бородачей – ни дать ни взять богатыри – осмотрев тело, чуть не синхронно почесали в затылках, и старший уверенно заявил:

– Не рубщик это. На чем хошь присягну.

Остальные согласно закивали.

– Да, знал, куда бить. Но топор обычный, плотницкий, хоть и острый. Не мясницкий. Видите, лезвие узкое. И больно уж рука нетвердая. Ежели б из наших, хоть бы и из молодых, он бы с одного удара кажную оконечность пооттяпал. Про голову и говорить нечего. А тут все одно повозились. Может, татарва, ваше благородие? Которые сами баранов колют и разделывают?

Филиппов раздраженно махнул рукой, а Маршал с надеждой спросил:

– А если просто повар? Стряпуха какая-нибудь трактирная?

Мясник пожал плечами:

– Да стряпухи сами разве что кур порубят. Иначе мы для какой надобности были бы? А французы всякие из рестораций и вовсе тяжелей ножа ничего в руках не держали.

21 декабря 1912 года. Пятница

Тяжелая дверь на пружине глухо ухнула, так уверенно подтолкнув внутрь прокуренного помещения господина в пальто с меховым воротом, что у того с носа соскочило пенсне и закачалось на витом шнурке. Посетитель нерешительно осмотрелся, подслеповато щурясь, нащупал оброненный оптический прибор, вернул его на место. Но уверенности во взгляде от этого не прибавилось: вокруг царили грохот, гомон, суета. Всеволод Игнатьевич Гвоздецкий имел в своем профессорском арсенале ряд публикаций в исторической периодике, в том числе даже в международной, но непосредственно в газетной редакции оказался впервые – и вид имел несколько пришибленный. Настолько, что первым его побуждением было немедленно покинуть это адское место, и он даже принялся нащупывать за спиной дверную скобу. Но потом что-то в лице его переменилось, брови решительно сошлись к переносице, он отважно сделал первый шаг и тут же налетел на юношу с тоненькими усиками.

– Ох, пардон, это все моя всегдашняя неловкость, – залепетал Всеволод Игнатьевич, мгновенно растерявший с таким трудом собранную решимость, но чудом сохранив пенсне на переносице. – Профессор Гвоздецкий, историк. Я бы хотел видеть господина Штайера.

– Ха, – невежливо хохотнул юноша. – Не вы один имеете такое желание! – Он посмотрел через плечо на настенные часы и, так и не представившись, оттарабанил: – Выпуск сдаем в набор через три часа, а его нет. Вот увидите, прилетит ваш Штайер за полчаса до сдачи, настучит на машинке статью и за пять минут до срока отдаст. Так что ждать вам здесь часов до восьми, не меньше. Ого! Да вы везунчик! – закончил он совершенно невпопад, глядя поверх профессорской головы.

– Синявский! Если вы опять лапали мою…

– А вот вас профессор дожидается, Юлий Осипович! – И юнец вовсе бесцеремонно схватил совершенно ошалевшего Гвоздецкого за плечи и развернул к вошедшему: – Господин Штайер, собственной персоной.

– Какой профессор? – нахмурился газетчик.

– Ис… истории, – выдохнул Гвоздецкий. – Я к вам по поводу вашей вчерашней статьи. – Профессор вытащил газету, ткнул в страницу. – Вы пишете, что это… эта жуть… что это, возможно, дело рук оккультистов. Я боюсь, что вы можете быть правы.

– Так! – Еще сильнее сдвинул брови Штайер и почесал кончик длинного носа. – Имеете что сказать? Идемте. – И он, ухватив Гвоздецкого за локоть, вытащил профессора на лестницу. – Тут внизу заведение. Кормят не очень, но имеются отдельные кабинки.

Без спросу заказав две кружки пильзенского, Штайер одним глотком ополовинил свою, сунул в рот соленую сушку. Профессор вытянул шею, заглянул в поставленное перед ним пиво, выдавил:

– Благодарю, но я, собственно, пива не пью. Я вообще не пью.

– Дело ваше. – Штайер придвинул к себе и вторую кружку. – Выкладывайте.

Гвоздецкий снова достал из кармана уже довольно истрепавшийся номер «Петербургского листка», разгладил на столе.

– Понимаете… Только умоляю, дослушайте. И не смейтесь. Потому что в полиции старший слушать не захотел, а пристав только в усы хмыкал.

Юлий Осипович приложил руку к груди.

– Говорите. Не хватит, – он кивнул на пиво, – я еще закажу.

Всеволод Игнатьевич протер пенсне, заговорил, сперва запинаясь и волнуясь, но по ходу рассказа обретая уверенность и даже некий запал:

– Вы вот… вот здесь… вы пишете: «…дело рук тайной иноверческой или вовсе оккультистской секты…» Вот… А дальше… Вот, я даже карандашом отчеркнул: «…наличествуют все признаки ужасного ритуального преступления, присущие темным идолопоклонникам с их кровожадными богами, требующими страшных жертв…» Дело в том, что это место… – Гвоздецкий снова полез в карман, вытащил сложенный вчетверо лист, оказавшийся планом столицы из Суворинской адресной книги «Весь Петербург» от 1911 года, развернул и ткнул пальцем в район Предтеченского моста. – Вот здесь, прямо за Обводным каналом, раньше и правда было языческое капище. Есть легенда. Но довольно подробно описанная в шведских источниках. В самом последнем году тринадцатого века некто Торгильс Кнутссон, шведский маршал, во время своего похода против новгородцев поставил в устье Охты крепость Ландскрону и оттуда устраивал свои карательные вылазки по округе. И в одном из таких походов его люди наткнулись на поляну с каменными идолами и пепелищем в центре. А в пепле – человеческие кости! Шведы, само собой, как и положено христианским рыцарям того времени, всех, кого застали в этом темном месте, перебили именем Бога нашего и принялись крушить идолов. Но тут на поляну вылетел громадный ворон, ударился оземь и превратился в бельмастого старика. Воздел тот шаман сухую длань и, прежде чем шведское копье пробило ему горло, успел прокаркать что-то. Поверьте, это все есть в докладах Кнутссона малолетнему королю Магнуссону. Дальше маршал писал, что все воины, участвовавшие в уничтожении того капища и в убийстве старого колдуна, в одну зиму погибли – кто в топях сгинул, кто от болезни умер. И сама крепость пала в следующем же году. Я знаю, что вы скажете: маршал сваливал вину за свои неудачи на колдовство и морочил юному королю голову. Но есть записки самого Торгильса. И там он пишет продолжение этой истории. – Профессор не выдержал, сделал глоток пива, поморщился, но продолжил: – Весной, как только сошел снег, Кнутссон, поддавшись уговорам оставшегося гарнизона, дал приказание разыскать другого колдуна, чтобы снять проклятье. И от того, что потом сделали верные слуги католической церкви, у меня просто холодеет кровь. Новый колдун потребовал пять девственниц, которых шведы пригнали из ближайшей карельской деревни, раскопал останки убитого старика, произнес над ними какие-то магические формулы, а потом приказал шведам заново завалить кости каменными обломками, на которых колдун нацарапал какие-то символы. И перерезал над этими письменами горла тем самым пяти карелкам!

Пробегавший мимо официант испуганно обернулся на Гвоздецкого и чуть было не налетел на соседний стол. Штайер что-то пробормотал про египетских богов, залпом допил пиво, махнул пустой кружкой официанту и дыхнул на профессора кислым солодовым запахом:

– История занятная. Газета ее с удовольствием напечатает, читатели такое любят. Но какие выводы из всего этого? У нас что, сохранились карельские колдуны?

Всеволод Игнатьевич вернул недопитую кружку собеседнику, зашептал в ответ:

– Месяца полтора назад у меня из запасника пропала каменная статуэтка, найденная мной при раскопках стоянки древних людей на Оккервиле, у Хумалаева ручья. Маленький пузатый божок со злобным оскалом. А две недели назад исчез шаманский бубен!