Поэтому некому было заметить, как невысокая тень в длинном прорезиненном плаще с капюшоном отделилась от стены углового дома, осмотрелась, подняла с земли какой-то узел, взвалила на плечо и, стараясь избегать освещенных пятен, оставляемых редкими работающими фонарями, скорым шагом направилась на самую середину Новокаменного моста. Там черный человек опустил свою ношу на чугунные перила, немного постоял, тяжело дыша, перекрестил сверток, а после столкнул его в канал. Густая декабрьская вода нехотя разошлась, принимая подношение. Человек на мосту подождал еще с минуту, пытаясь высмотреть что-то в медленном потоке Обводного канала, после чего удовлетворенно кивнул, перекрестился уже сам, причем не по-русски, слева направо, снова воровато огляделся и почти бегом вернулся к тому углу, от которого начал свой странный променад. После чего еще дважды повторились в точности те же действия, с той лишь разницей, что узлы были полегче. Но все равно, сбросив последний куль в воду, человек долго еще стоял на мосту, пытаясь восстановить дыхание. Потом сгреб с чугунной ограды не успевший растаять снег, сунул руку под капюшон, пожевал, провел мокрой ладонью по лицу, еще раз перекрестился на белую луну и медленно побрел вдоль канала в сторону ипподрома, слегка пошатываясь, будто пьяный.

16 декабря 1912 года. Воскресенье

Проклятая жилка на виске тюкала, отзываясь тупой болью в затылке. Где-то далеко, но оглушительно громко, точно попадая в удары сердца, билась об железо вода. Кап! Кап!! Кап!!!

Лебедь с трудом разлепил веки, попытался подняться. Получилось не сразу: чугунная голова не хотела отрываться от подушки. «Подушка – это хорошо, – подумал Лебедь. – Значит, не в чайной на столе уснул». Он усмехнулся, но тут же скривился: боль с новой силой клюнула его в висок. Еще раз попробовал сесть, но получилось только перекатиться на бок и приподняться на локте. Он провел свободной рукой по лицу, нащупал что-то на бороде. Квашеная капуста. Машинально сунул в рот, опять скривился, еле сдержал подкативший ком – кислющая у этого Коваля капуста. И огурцы дрянь, только и годятся – его сивуху заедать. А вот рыжики хорошие, с хрустом. Рыжики знатные, тут не поспоришь. Лебедь сел, спустил ноги с кровати, ткнулся большим пальцем во что-то мягкое, наклонился посмотреть. Зря. В таком положении удержать в себе содержимое желудка не удалось, и он выплеснул все, что натрудило за ночь брюхо, прямо на лежащего у кровати Григория. Тот пробормотал что-то, но не проснулся, только откатился от кровати, перевернувшись со спины на пузо.

Лебедь медленно повернул подрагивающую голову на звук капающей воды, уткнулся мутным взглядом в рукомойник. Встал, опираясь на спинку кровати, покачиваясь, добрался до угла, набрал в ладони воды, плеснул себе на лицо. А после зажал язык рукомойника, запрокинул голову и сделал несколько глотков. Вода была теплая, с медным привкусом, но в голове малость прояснилось. Он снова осмотрелся. Кровать с шарами на угловых столбиках, швейная машинка в деревянном футляре на столике у стены, обеденный стол, заставленный бутылками и плошками, буфет, фотографии на стенке над машинкой. На центральной – сам Лебедь на десять лет моложе, без бороды, только подкрученные тоненькие усики. Пробор блестит, ни одного волоса седого. Рядом Альбинка в фате. Красивая, сучка. До сих пор красивая, хоть и окотилась уже четыре раза. Даже тела не набрала, такая же тонкая, как тростинка.

Сделав еще пару глотков, он вытер лицо, все еще качаясь, доковылял до буфета, откинул крышку с супницы, втянул ноздрями. Щи! Ухватил торчащую из жижи кость, жадно обглодал мясо. Кость бросил обратно в миску. Вытащил из ящика ложку, начал хлебать прямо из супницы, роняя на буфетную полку крупные капли и капустные лепестки. Наконец, сытно рыгнув, бросил ложку мимо ящика. Проводил ее осоловелым взглядом, но наклоняться не рискнул. Подошел к кровати, толкнул ногой спящего Гришку.

– Гриня!

Тот отозвался храпом.

– Гриня! – пнул сильнее Франц.

Григорий охнул, захлопал глазами.

– Вставай, плесень!

Гришка сел, поморщился от запаха, осмотрел испачканный пиджак.

– Иваныч, прости… Намусорил я тут…

– Не бубни. Альбинка отмоет.

Лебедь плюхнулся на стул, загремел бутылками, нашел недопитую, разлил остаток в две чайные чашки, протянул одну все еще сидящему на полу Гришке. Оба синхронно выпили, крякнули, заулыбались, заблестели глазами.

– Еще бы по одной, Иваныч, – заползая на табурет, просипел Гришка.

– Нетути, – помахал у товарища перед носом пустой бутылкой Лебедь. – Альбинка! – Он саданул по столу кулаком – и тут же схватился за голову. Водка чуть ослабила боль в затылке, но от резкого движения как будто обухом по башке приложили, аж заискрило перед глазами. – Альбинка! Ты где, песья кровь?! Супружнику похмелиться требуется, ты чуешь или нет?!

Но квартира отозвалась тишиной. Лебедь поднялся, все еще нетвердым шагом дошел до двери в другую комнату. Никого. Ни жены, ни девчонок. Больше искать было негде: они снимали всего две комнатушки на первом этаже старого полинялого дома на Воронежской улице – не бельэтаж, конечно, но и не подвал, окна имеются. Гришка с интересом наблюдал за поисками, для надежности подперев скулу кулаком.

– Сбежала, курва. К Ваське свому побежала, паскуда гулящая. Убью! Обоих!

Григорий испуганно икнул, не удержал кулаком голову и рухнул на пол. Лебедь хмыкнул, снова поморщился.

– А и убью! Сколько можно над законным мужем измываться? Всю жизню хвостом крутит. Да за мою доброту ноги мне мыть должна и той водой опосля умываться! Я ж ее вдовой взял, с прицепом. Своих мне троих нарожала, и старшую еще тяну. А оно вона как – муж в Тверь, а жена в дверь!

– Ну, троих-то, положим, нарожала, да люди кажут, что не всех тебе-то, Иваныч, – хохотнул взобравшийся снова на табурет Григорий. Как оказалось, ненадолго – в мгновение очутился снова на полу от звонкой затрещины.

– Не бреши, об чем не знаешь, гнусь! Девки, положим, все мои. А хучь бы и не все, кормлю их я! А про Ваську с Альбинкой все одно решил – обоих пришибу. Я не я буду, коли такой позор стерплю! – Лебедь снова поморщился. – Вот только поправиться наперво надо. Башка звенит, как колокольцы упряжные. Деньги есть на опохмел душ хрестьянских?

Гришка, решив, что на полу безопаснее, потому как падать с полу некуда, сел, вывернул пустые карманы.

– Что ж мы с тобой, все три рубля давеча пропили? То-то мне так муторно. Ладно, пошли к Ковалю. Авось одолжит бутылку. Да не натягивай тужурку-то, обчисться наперво на дворе, снежком ототрись, а то тебя такого и Коваль не пустит, и меня с тобой тако же.

Они вывалились через загаженную парадную на мороз. Гришка, пританцовывая, стащил с себя испачканный пиджак, несколько раз встряхнул, поелозил им в ближайшем сугробе, снова потряс, понюхал, поморщился, но все равно натянул, чуть не вырвал у Лебедя свое короткое пальтишко, обмотал вокруг тощей шеи вязаный шарф, и собутыльники зашагали в сторону Обводного канала, поминутно оскальзываясь и поддерживая друг друга.

Зима никак не хотела приходить в промокшую до костей столицу. Заканчивалась уже вторая неделя декабря, а Нева все еще толкала к заливу тяжелую черную воду, совсем не думая схватываться льдом. Да что Нева – даже по узенькому и неторопливому Екатерининскому каналу лишь плавали редкие ледяные лопухи, а про Обводный и вовсе говорить нечего – хоть судоходство открывай. Снег шел часто, но крупные мокрые хлопья тонули в холодной воде, оставляли чернильные пятна на мостовой, даже не пытаясь облагородить Лиговские пейзажи. Все бело-серое, что ночами наметало под углы арок проходных дворов, днем сбегало мутными потоками в канал вместе с прелой листвой, помоями и результатами то ли собачьей жизнедеятельности, то ли людской. Хотя на Лиговке большой разницы-то и не было – люди жили по-собачьи, сами это за собой признавали и различались меж себя так же, как и лохматые бродяги: кто-то униженно рыскал по помойкам в поисках пропитания, подбирал оброненное, выброшенное, недоеденное, а кто-то рвал из чужих глоток последний кусок, попутно вгрызаясь и в эти самые глотки. Город редко кому давал второй шанс.