Annotation

На берегах двух рек живут чужие друг другу племена: правореченские и левореченские. Их разделяют реки и делить им по большому счёту нечего. Но раз в год они нагружают корабли своими товарами и плывут вниз по течению, где торговцев встречают озёрные купцы. И всё было бы хорошо, но озёрные покупают товары только с того корабля, который приходит первым. В результате между право- и левореченскими возникло жестокое соперничество.

Святослав Логинов

Святослав Логинов

Бартер

Желтикость в этом году родилась на диво. То есть, она ещё не родилась, но по всему видно, что будет её столько, что не обобрать. Самим-то желтикости надо самую малость, остальное на продажу. Продать желтикость тоже не так просто. Товар навалом грузят на большой корабль, который спускается по реке в озеро. Там разжигают сигнальную печь, и клубы жёлтого печного дыма служат сигналом к началу торга. Откуда ни возьмись, набегают лодчонки озёрных, каждая забирает сколько-то желтикости, а в обмен предлагает всякий озёрный товар: рыбу, какая в реку не заходит, мясистые озёрные ракушки, прозрачный камень и уже вовсе неведомо что. У озёрных берут любой товар; если самим не пригодится, можно перепродать дальше, там всякую ерунду покупают.

Торг, к несчастью, задаётся не каждый год. Через два раза на третий корабль, идущий к озеру, видит, что место занято. Жители Леворечья успели прислать свою посудину раньше, чем пришёл правореченский корабль, и пачкают небо лиловым дымом. Озёрные, конечно тут как тут и пошёл натуральный обмен.

Конкуренты называют свой товар — хыщеть. Помилуйте, что за слово дикое, что бы оно могло значить, и к чему эту хыщеть пристроить можно? Говорили бы леворечные по-людски, сказали бы не хыщеть, а лиловкость, хотя ясности это принесло бы не много. А озёрные лиловкость берут, словно она им, не скажи, для какого дела нужна. И всё бы ничего, но желтикость с подошедшего корабля им оказывается без надобности; продать не удаётся ни единой щепотки, как бы хороша она ни была. Торгует только первый корабль. Как говорится, кто не успел, тот опоздал. В том случае, если успел первым, такое положение оказывается очень даже отличным. Пусть левореченские свою лиловую хыщеть домой увозят. Так им и надо, нечего рты разевать. Иное дело, если свой корабль по какой-то причине припоздал, хоть на пару минут. Тогда ликуют левореченские, а своим достаются одни убытки и огорчения. Ясно дело, это несправедливо: старались, собирали, а теперь вези всё назад. А там куда деть? Разве что в кормушку домашним лосям вывалить, те всё сожрут. Но лось — скотина самостоятельная, он и сам себя прокормить может. Недаром поговорка твердит: «лосю стравить», — значит, выбросить что-то без дела.

Вообще-то, можно прожить и без озёрной рыбы, речная немногим хуже, и без устриц, и без восхитительной заозёрной роскоши, но ведь обидно! Женщин и детей выгоняли на сбор желтикости, да и сами не ленились руки приложить, а потом всю работу и все хлопоты лосю под хвост?

Народ головы ломал не день и не два, как бы этакую шкоду избыть. Выход нашёл старец Апусинарий, а попросту — дед Пуся. Ведь озёрные не с первыми клубами дыма на свет появляются, не выпрыгивают, словно месяц из тумана. Их иной раз по полчаса ждать приходится. Корабль-победитель смирно стоит, покачивается, опоздавший тоже давно приплыл, круги наворачивает, на дым исходит, а покупателей всё нет. Но как появятся, то подходят только к тому, кто первым сигнал подал. Значит, всё дело в дыме, а не в чём-то ином.

А уж за дымом у нас дело не задержится, полны короба.

Народ подразмыслил, покричал на сходбище, колтуны почесал, а там и согласился. Начали под берегом ещё один корабль ладить, да не совсем, чтобы грузовое судно, а так, тяп-ляп, готов корапь. Вышла годная развалюшина: на воде кое-как держится и может нести сигнальную печь, дым подавать к началу ярмарки. Главный корабль ещё под погрузкой стоит, а этот уже к озеру побежал наперёд себя самого.

Капитаном плавучей трубы назначили Апусинария; он это дело измыслил, ему и честь.

Казалось бы, всё двигалось правильным порядком. Женщины и дети постарше пропадали на сборе желтикости, мужчины заготавливали двойной запас дров и дымовой смеси. Печь на новом судёнышке была слеплена на славу и, хотя не успела просохнуть как должно, но дым была способна извергать, словно на воде пожар случился.

И вот, первое судно — дымовая пустышка — тронулось вниз по течению. Подниматься наверх, к селениям, оно было неспособно, да и не входило это в его задачу. Главное, выбраться на озёрный простор и обозначить себя жёлтым цветом.

Вышли к устью на полчаса раньше основного судна. Остановились в камышах, дозорный забрался на верхушку трубы, по былинному, из-под руки оглядел дали. И едва не загрохотал с верхотуры, забившись в крике:

— Плывут! Плывут!

— На вёсла! — взревел Апусинарий.

Вода вокруг дощаника взбурлила.

— Печь распаляй! Дым товсь!

— Стойте!.. — завопил с трубы наблюдатель. — Меня не сожгите!..

— Живей сползай, авось не изжаришься!

Корявое плавсредство выдвинулось за камышовую косу, так что стала видна лента соседней реки, по которой двигалось наспех сколоченное корыто с преогромной глиняной трубой. Сооружение это с трудом удерживалось на плаву, но над трубой уже курился дымок, пока ещё не лиловый, но отчётливо видный опытному глазу.

— Ах, сволота леворечная! Сошпионили нашу идею! Так не бывать же по-вашему!

Вздымая мутную волну, праворечный дымовоз рванул наперерез леворечной развалюхе.

— Бей! Гаси леворечных! Мочи их!

Вдоль борта выстроились мужики с вёдрами, готовые заливать вражескую топку.

Со страшным треском два судна столкнулись бортами, катастрофически быстро обращаясь из плавсредств в средства потонутия.

— На бортаж! — командовал дед Пуся, не растерявший за долгие годы зычного голоса.

Бортаж, это когда команды судов прыгают с борта на борт. Развлечение опасное и доступное не каждому.

Кто-то из нападавших, не удержавшись, полетел в озеро, другие расплескали запасённую воду и впустую метались по палубе, но пламя в глиняной топке, не успев разгореться, погасло, размокшая труба повалилась набок, посудина черпанула бортом и, перегруженная вязкой глиной, быстро пошла на дно.

Теперь бортаж обернулся в другую сторону. Обе команды ринулись на ту посудину, что оставалась на плаву. Вёдер у леворечных захвачено не было, огонь в печи заливать оказалось нечем, но и на вёслах у правых никто не сидел. Неуправляемая баржа медленно дрейфовала на середину озера. Жёлтый дым застилал окрестности.

— Наша взяла! — трубил дед Пуся.

В этот миг, не выдержав потрясений, плохо слепленная труба переломилась посредине и, чудом никого не убив, обрушилась на самую корабельную стенку, чуть возвышавшуюся над волной.

Вот это был всем бортажам бортаж!

Корабль колыхнулся пару раз, черпая проломленным бортом воду, вместо дыма взвился душный пар, и всё сооружение благополучно утопло, оставив на поверхности отдельные деревяхи и головы пловцов.

— Полундра! — вскричала команда правых, хотя никто потом не мог объяснить, что означает мудрёное слово.

Старец Апусинарий вынырнул и, отплёвываясь, огляделся. Вроде, никто кроме корабля, не потонул; мы, приреченские, плавать обыкши.

Раздался скрип уключин, к старцу протянулась крепкая рука. Озёрные, как обычно, поспели вовремя.

Апусинария втащили в лодку. Вид у старца был, как говорят деревенские, непрезентабелен. Лило с него в два ручья, и с левого бока, и с правого. А у ноги натекло целое озеро, так что Апусинарий вполне мог изображать гидрологический макет местности. Но дела бывый корабельщик не позабыл и тут же объявил спасителям:

— Небось, видели, дым был нашенский, жёлтый!

Озёрный народ неразговорчив. Торговаться они вовсе не умеют, молча, выставляют свой товар, пальцем показывают, сколько желтикости за него хотят. Промеж собой у них разговоров тоже не слышно, отчего многие думают, будто озёрные вовсе немые. Но на этот раз ответ последовал.