– Вас.

– Кто такой?

– Не могу знать. Говорит – вас надоть. Мужчина какой-то.

Марья Милиевна направилась к двери. Из коридора навстречу к ней шагнул высокий, красивый мужчина, с бородой, средних лет, русый.

– Папа! – крикнул Боря радостно и, сорвавшись с места, опрометью бросился к Павлу Ивановичу.

Долгим поцелуем впился он в губы отцу, наклонившемуся к нему. В первые минуты он от нежданной радости не мог произнести ни слова. Отец также, охваченный приятным чувством нового свидания, только глядел на сына и молча целовал его. Марья Милиевна и Сергей Михайлович стояли поодаль, не мешая их нежной встрече.

– Ну что? Здоров теперь? – спросил наконец Павел Иванович.

– Да, папа, – прошептал Боря.

– Ну слава Богу!

– А ты? А мама? Здоровы? А M-me Mélinnet?

– Все здоровы… Маме лучше… Однако что же это я! На радостях с хозяевами-то и не поздоровался. Рекомендоваться мне вам незачем: сами догадались, кто я такой? – обратился он к Марье Милиевне. – Позвольте мне первым делом поблагодарить вас за моего сына; он у вас был принят совсем как родной. Большое вам спасибо и от меня, и от жены! Извините, что я так, без церемонии прямо к вам приехал за ним…

– Ах, помилуйте! Что за церемонии?..

– Приезжаю в гимназию – мне говорят, что он к вам отправился на всё воскресенье… Ну, я, знаете, с ним уж слишком три месяца не виделся: хотелось найти его поскорей.

– Конечно, конечно. Садитесь, пожалуйста… Вот позвольте вам представить: наш общий друг, Сергей Михайлович Емельянов, секретарь сената. Да… был ещё друг… но оставил нас… покинул…

– Слышал, слышал… Писал мне Боря…

– Покинул… Видно, у Бога лучше, чем здесь: к Нему захотел…

Наступило общее молчание. Всем сделалось вдруг грустно: все сознавали, что недоставало среди них ещё одного любимого человека… Боря первый прервал молчание:

– Папа, как же ты мне писал, что приедешь 22-го? А сегодня только ещё 20-е, а ты уж тут?

– А ты этим недоволен? – пошутил Павел Иванович.

– Нет, очень доволен…

– Это самоварчик зазвал, – подмигнул Боре Сергей Михайлович.

– Так, голубчик мой, сложились обстоятельства, что я мог освободиться на два дня раньше. А мне это и кстати: я в Петербурге давно уже не был. Знакомых навещу, да есть ещё два-три дельца, их надо сделать. А сегодня, друг мой, не станем утруждать Марью Милиевну. Поедем ко мне, в отель. Напьёмся там чаю. А потом, так как тебе надо развлечься после твоей болезни и всего, что ты перетерпел за это время, поедем куда-нибудь… Да! Сегодня суббота – театров, значит, нет… Ну, поедем в цирк…

– А как же законное-то основание? – спросил Боря Сергея Михайловича.

– Это когда-нибудь со временем, когда вы приедете из Москвы к нам погостить.

– Непременно приеду! Папа и мама, наверно, позволят.

– А когда вы думаете отправиться в деревню, Павел Иваныч?

– Во вторник с почтовым поездом.

– Мы придём проводить нашего друга. Желаете, Боря?

– Конечно! Даже очень желаю!

По лицу Бори видно было, что его не радовало предстоявшее ему удовольствие. Он как будто хотел сказать что-то, но стеснялся. Сергей Михайлович и Марья Милиевна заметили это и подтвердили в один голос:

– И отлично, и отлично! Боречке непременно надо развлечься.

Два дня Боря пробыл с отцом, рассказывая ему всё, что он пережил за эти месяцы. Вечером в субботу они ездили в цирк, а в воскресенье были в театре. 22-го Боря провёл в гимназии, а во вторник, 23 декабря, к двенадцати часам за ним приехал Павел Иваныч, чтобы взять его с собой: в этот час был назначен роспуск воспитанников на рождественские праздники. Боря простился со всеми, сходил к директору и к инспектору, обоих застал дома. Все осыпали его самыми лучшими пожеланиями, тёплыми напутствиями, сожалели о том, что он выходит из их гимназии, пожимали ему руку, просили не забывать, писать письма, шутили на прощанье, но шутили ласково, приветливо… Он оставлял гимназию, унося в сердце грустное чувство разлуки с людьми, которых он любил и которые его также полюбили…

Когда в начале третьего часа они приехали на вокзал с чемоданами и подушками, Сергей Михайлович и Марья Милиевна были уж там. Потом (странное дело! Боря никак этого не ожидал) стали сходиться сюда некоторые другие. Пришёл Николай Андреевич и, познакомившись с отцом Буланова, присел в сторонку, на скамеечку. Потом видно стало, как болталась, размахивая руками, чья-то знакомая сухопарая фигура, приблизилась – это был Оленин. Вскоре за ним появился гимназист в белых перчатках, с pince-nez[62], с величественным видом – словом, со всеми признаками взрослого франта: нетрудно было узнать в нём «малолетнего» Быстриевского.

– Ты как сюда? А в Парголово? – удивился Буланов.

– Тебя проводить. А в Парголово потом поеду.

И, стоя около провожавших, он с беспокойством посматривал вдоль платформы. Заметив тут же воспитателя, он сдёрнул pince-nez и сунул его в карман. Ещё собралось несколько человек, среди которых были и пансионеры, и приходящие. Кто шутил, кто молчал, невесело поглядывая на отъезжавшего товарища. Шушарин, по обыкновению, балагурил. Оленин держался в стороне, переминаясь на месте. В глазах его было написано беспокойство. Он всё посматривал на Буланова, точно хотел сказать ему что-то. Наконец он шагнул к нему и шепнул, взяв его за рукав:

– Булаша, мне тебе два словечка надо…

Они отошли к стене. Оленин ещё помялся. Вид у него был сконфуженный. Очевидно, ему трудно было решиться начать разговор.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Буланов.

– Булаша… я ведь тогда тебе… рубль-то…

Он усмехался, стесняясь досказать.

– Что?

– Рубль-то ведь я тебе не отдал… Ты меня извини, Булаша… Вот он…

Оленин тихонько сунул ему в ладонь кредитку.

– Не надо, не надо! Зачем же? – зашептал Боря конфузливо.

– Нет уж… возьми.

– Оставь себе лучше… на память… Купишь чего-нибудь сладенького.

– Ым-гм, это… – начал было Оленин, но спохватился и вовремя удержался. Он схватил рубль, просунул его Буланову в карман и, хлопнув по карману, сказал решительно: – Вот он! Там!

Раздался второй звонок.

– Чёрт знает, что такое! Что же это значит! – шепнул Быстриевский досадливо про себя, услыхав звонок.

– О чём это ты? – осведомился Буланов.

– Нет… ничего… так…

Стараясь придать себе равнодушный тон и вид, Быстриевский, однако, продолжал посматривать вдоль платформы с беспокойством и порой делал нетерпеливые движения. Время шло, подвигаясь к третьему звонку. Тогда Павел Иванович напомнил сыну:

– Ну, Боречка, пора. Прощайся, да сядем. А то придётся торопиться.

– Постойте! Погодите! – крикнул вдруг Быстриевский, и глаза его радостно засветились. – Булаша, смотри-ка… вот!

Он указал рукой вдоль платформы, по которой поспешно, неровною походкой, чуть не бегом шли его дедушка и бабушка. Боря кинулся им навстречу, удивлённый и обрадованный.

– А! Уезжает наш купальщик… наш милый мальчик, – говорили старики, обнимая и целуя Борю.

– Как же это вы так?.. Откуда вы узнали, что я уезжаю?

– Коля телеграмму дал.

– Вот я вам, дружочек, сама… Возьмите от меня на память… Сама вышила… Еле вижу, а вышила, постаралась для вас…

Агнесса Никандровна подала ему хорошенькую закладку для книги, вышитую шёлком, и, отдуваясь, заметила Павлу Ивановичу шутливо-строгим голосом:

– Нехорошо, что вы его берёте от нас… Вы его папаша? Да?.. Фу, устала… Торопилась… Он нам очень был нужен…

– Вот для этого, – прибавил Иван Пафнутьич, покашливая и кивнув головой на внука. – С тех пор, как они познакомились, наш куда лучше стал.

Быстриевский поморщился. Он не ожидал столь откровенных признаний и слегка отвернулся.

– Боря, Боря, пора… – опять напомнил отец.

Начались рукопожатия, поцелуи, объятия…

Боря чувствовал, что слёзы подступали, душили его, но сдерживался, не давал себе плакать. Когда он уж заносил ногу в вагон, раздался третий звонок. Боря поспешил к окну. Свистнул кондуктор, прогудел локомотив, поезд тронулся. Боря смотрел, как ему махали платками, фуражками; некоторые шли по платформе вровень с вагоном, стараясь не отстать. Боря сам усиленно кланялся им. Прибавляя ходу, поезд вышел из-под навеса вокзала, миновав платформу. В вагоне посветлело. Боря сел на диванчик против отца и молчал. Расставшись с дорогими сердцу людьми, он мысленно был всё ещё с ними. Прошло несколько минут. Боря сидел, устремив глаза в какую-то точку; потом улыбнулся и сказал: