Но папа, занимаясь, нескоро замечает, что его сынишка уж не следит за его работой. Отвлекает его от занятий сам Боря, тяжело всхрапнув. Папа вскидывает голову и видит, что сынишка лежит головой на локтях, а локтями на краю стола.
– Э! Да он спит! – говорит папа и, улыбнувшись, тихонько идёт к двери. Осторожно приотворив её, он просовывает голову в щель и произносит полушёпотом: – Соня, возьми-ка Борю. Как бы он не свалился.
– А что? Заснул?
– Да, спит.
Мама, поднявшись с дивана, где она при свете лампы что-то вышивала, идёт торопливо, но бесшумно из гостиной в кабинет. Она наклоняется над сыном, бережно кладёт свою руку ему на плечо и, слегка потряхивая его, говорит ласковым, кротким голосом:
– Боря, Боречка… Вставай, милый… Боба, проснись…
У него голова легонько покачивается; но не сразу открывает он глаза и, растаращив их, удивлённо смотрит на маму и на папу.
– Что! Заснул, милый? Устал? Вот, как сладко задремал, даже слюнки потекли. Дай-ка я оботру.
У Бори, действительно, уголок рта и щека мокрые. Мама своим платком помогает ему в этой беде; потом поднимает Борю с табуретки и ведёт из кабинета, обняв за плечи, потому что он со сна жмурится, пошатывается и клюёт носом. Вот уж они и в детской, вот Боба лежит в своей кроватке, и свежесть белья, охватывая его своею прохладой, заставляет его дрожать и кутаться, и на минуту прогоняет от него сон… Боба лежит и видит, как мама наклоняется над кроваткой, как она заботливо крестит его и шепчет:
– Огради нас, Господи, силою честного и животворящего Твоего креста и сохрани нас от всяких бед.
Материнская ласка! Как Боря привык к ней! А здесь, в гимназии, его никто не поцелует, не перекрестит: тут надо всё больше заботиться о том, как бы со всеми поладить, как бы никого не обидеть, да и самого чтобы не обидели. Впрочем, Боря привык к ласке не только потому, что папа и мама были к нему нежны: его никогда никто не обижал; он даже дурного слова, косого взгляда ни от кого не встречал.
В доме у них жили ещё няня Акулина Степановна, которая ходила за Борей с самого дня его рожденья, и гувернантка Madame[8] Mélinnet. Обе они были старушки, очень старые старушки. К ним Боря так же привык, как к родным, и любил их обеих очень. Мама занималась с ним русским языком, арифметикой и немецким. Она кончила своё ученье в Петербурге на педагогических курсах и очень хорошо, понятно умела объяснять грамматику и арифметику. А Закону Божию обучал Борю священник, отец Христофор. Боря был замечательно способный и старательный мальчик. К поступлению в гимназию (а был он определён во второй класс) у него было пройдено даже больше того, что требовалось: он знал уж дроби – и простые, и десятичные – и прекрасно умел делать разбор – и по частям предложения, и по частям речи, с разными подробностями и тонкостями; под диктовку он писал почти без ошибок, даже запятые расставлял довольно верно, и бойко говорил по-немецки и по-французски. Хотя мама Борина и знала французский язык (говорила она на нём очень недурно и много переводила с французского из журналов для мужа, который в нём часто затруднялся), но она не решилась сама обучать Борю по-французски, и для того, чтобы мальчик освоился с языком пораньше, была приглашена M-me Mélinnet.
Добрая это была старушка, безобидная и неприхотливая. Единственная слабость её была – рассказывать про своего покойного мужа. Она уверяла, что муж её, le général[9] Mélinnet, очень знаменит, что он одержал много побед и что вообще его заслуги для французской армии и для всей Франции неоценимы. И хотя никто не помнил такого генерала и не слыхал про его победы, однако ей охотно верили, т. е. не то чтобы верили, а просто ей не возражали, не желая разуверять и раздражать старушку, ведь это было такое невинное, безвредное хвастовство… Зато заслуги Madame Mélinnet, оказанные ею Боре, были, действительно, неоценимы. Во-первых, мальчик говорил по-французски безукоризненно, так что прямая обязанность Madame Mélinnet была выполнена в точности. Во-вторых, она прекрасно влияла на Борю нравственно: благодаря во многом ей, характер ребёнка развивался правильно и в добрую, хорошую сторону. Она поступила гувернанткой к Боре, когда ему шёл ещё только пятый год. Прежде няня Акулина Степановна баловала мальчика; действительно, она крепко любила его, но по-своему, слепо и неразумно: любя, она нередко исполняла его капризы. Мама не всегда имела возможность замечать это: у неё, конечно, бывали хлопоты по хозяйству, приходилось ей иногда уезжать в гости и принимать визиты – словом, она не могла быть при Боре безотлучно; поэтому в её наблюдениях за ним случались порою пропуски. Но приехала Madame Mélinnet – и дело пошло иначе. Надо заметить, что она была женщина образованная; поселившись у Булановых и найдя в их домашней библиотеке несколько детских книг на французском языке, она забраковала их, сказав, что эти книги она знает и что, по её мнению, читать их с Борей не стоит; одну из них она назвала даже прямо вредною и горячо доказывала, почему считает её такою. Булановы сразу увидели, какой человек поступил к ним, и порадовались тому, что за Борей будет хороший надзор. С первых же дней они исполнились уважения и доверия к Madame Mélinnet; между ними установились дружеские отношения. По её желанию и указанию было выписано из Парижа несколько журналов и книг, так что чтения ей с Борей хватило надолго; а когда и оно иссякло, Madame Mélinnet выписала себе журнал для родителей и воспитателей и уж по нему выбирала, какие книги покупать для Бори. Обыкновенно она читала ему, когда он сам ещё не научился грамоте; потом они шли гулять в сад, или в поле, или в лес. За садом был прелестный, молодой ещё лесок, который обыкновенно называли «поповой рощей», потому что он рос на церковной земле. Они часто садились на опушке, на краю спуска к оврагу, в глубине которого, осенённый седоватыми ивами и вётлами, извивался студёный ручеёк, пробиваясь между большими серыми камнями. И M-me Mélinnet всякий раз говорила Боре, что это место очень напоминает ей такой же пейзаж на её родине, во Франции, где она жила ещё девочкой и где любила сидеть подолгу, прислушиваясь к пенью птиц, к стрекотанию насекомых и смотря на синее небо и зелёную траву… «Admirant le ciel bleu et l’herbe verte, et priant le bon Dieu»[10], – заканчивала она свои воспоминания. И всякий раз Боря замечал, что её чёрные глаза были полны слёз. Он удивлялся, почему она плакала, и спрашивал её не однажды, что с нею: здорова ли она, какое у неё горе… Но она всякий раз отвечала ему грустным тоном: «Ah, mon petit ami! Laissons celà! Tout est passé, rien ne reviendra… Maintenant vous et votre famille – voilà tout ce que j’ai et ce que j’aime…»[11] Она прикладывала к влажным глазам платок, от которого всегда пахло духами Violette de Parme, и, наклонившись к Боре, целовала его в лоб сухими, бледными губами…
Раз как-то Боря рассказал маме, что Madame часто о чём-то плачет, и спросил, что это с нею такое.
– Должно быть, это у неё тоска по родине, – ответила ему мама, – ведь если и тебя бы запрятать куда-нибудь в дальние края…
– От тебя, и от папы, и от Madame Mélinnet? – перебил Боря в испуге.
– Да. Ведь ты очень соскучился бы?
Вместо ответа Боря кинулся к маме, обвил руками её шею, прижался щекою к её щеке и долго пробыл так. И чувствовал он, как у него у самого слёзы выступили на глазах и медленно потекли по щекам…
Тогда ещё Боря не знал, что время разлуки с папой и мамой и со всем домом понемногу пододвигается, и что не за горами тот день, когда его повезут в гимназию! Его родители не хотели слишком рано говорить ему об этом; им и самим жаль было отпускать его от себя. А пока он был при них, хорошо ему жилось. Правильные и аккуратные занятия уроками, чтением, затем прогулки, гимнастика (на дворе нарочно для него были установлены и повешены шесты, лестницы, трапеции и разбита площадка для крокета) и, кроме того, постоянный пример на глазах, пример людей, неустанно занятых, умеющих и отдохнуть, но в меру, без лени, зевков и потягивания, – всё это развило в нём мальчика трудолюбивого, здорового и бодрого. С другой стороны, и характер его мало-помалу выровнялся: Боря стал мальчиком добрым, вдумчивым и уступчивым. Когда только ещё приехала к ним жить Madame Mélinnet и заметила его капризы, она и не подумала потворствовать ему. Сильно невзлюбила за это старая няня Акулина Степановна «новую мадаму» (так она называла приехавшую к Булановым гувернантку). Души не чая в Боре, старушка-няня готова была сделать всё, чего бы он ни потребовал, и сердилась на Madame Mélinnet, и даже не раз пробовала грубо отвечать ей при Боре. Madame Mélinnet видела, что так нельзя продолжать. Она пошла к его родителям и объяснилась с ними. Конечно, те немедленно согласились с нею в том, что никакого толка не будет, если одна запрещает что-либо мальчику, а другая всё-таки делает для него то, что ему не позволено. Они очень благодарили Madame Mélinnet за то, что она открыла им глаза. Призвали няню и объяснили ей, в чём дело; ей сказали, что её очень любят, что все хорошо знают, как она сама любит Борю, что на неё никто не сердится и не жалуется, – но только для Бори пришла уже другая пора, ему скоро надо будет учиться и вся власть теперь у Madame Mélinnet: как она приказывает, так и должно быть, и никаких споров с нею не полагается, а тем более грубостей, потому что в доме Булановых никто никогда и никому не грубил. Всё это было сказано Акулине Степановне самим Павлом Ивановичем Булановым. Он говорил спокойно и серьёзно; голос его был строг и сух; по голосу уже было слышно, что тут каждое слово обдумано и веско, и что спорить и возражать на его слова не приходится. Сказав это всё, Павел Иваныч поднялся с места, подошёл к Акулине Степановне и, положив ей на плечо руку, прибавил, но уже мягким тоном и даже с дрожью в голосе:
