Этот Угрюмов был совершенно особенное существо. Чтобы дать понятие о нём, достаточно рассказать про него следующее. Однажды зимою воспитатель повёл пансионеров по окончании уроков на каток. Ученики очень любили ходить туда. Кто умел – катался на коньках, а кто не умел – те бегали по льду, возили друг друга на санках или катались с гор, которые были устроены рядом с катком. Обыкновенно ученики сами платили за вход на каток, а у кого не было денег, за того вносили товарищи, или же платил воспитатель, лишь бы только доставить им удовольствие и дать возможность быть на катке вместе с другими. Прогуливаясь по льду, воспитатель заметил, что ученик по фамилии Шушарин подошёл к нему и что-то хочет ему сказать, но не решается, очевидно, чего-то стесняется. «Вы что?» – спросил его воспитатель. «Иван Фаддеич, я к вам с маленькой просьбицей…» – «А именно?» – «Не можете ли вы мне дать пять копеек?» – «С удовольствием. А зачем вам? Небось, гостинца покупать станете? Семечки? Наедитесь всякого сору, а вернёмся в гимназию – обедать не захотите…» – «Нет, Иван Фаддеич, мне за вход заплатить…» – «Извольте, извольте, с удовольствием. Как же вы прошли без денег? Что ж вы мне раньше не сказали? Я бы вам ещё до катка дал бы…» – «Да мы, Иван Фаддеич, с Угрюмовым так прошли», – признался Шушарин чистосердечно и замялся на месте, сконфуженно улыбаясь. «Как же это так? Т. е. без денег прошли?» – «Да, Иван Фаддеич…» – «Ай, господа, что вы делаете! Ведь это же всё равно, что украсть…» – «Да мы, Иван Фаддеич, думали, что не заметят…» – «Ну? И ошиблись?» – «Да, Иван Фаддеич… Уж извините… Так это нехорошо вышло!.. Просто, страсть как стыдно… Сейчас сторож подходит и говорит: „С вас, молодчики, за вход, – говорит, – получить надо…“ Простите, ради Бога, Иван Фаддеич: это я по глупости… Ей-богу, по глупости…» – «Ну, да уж что же с вами делать. Спасибо, что хоть сами сознаёте, как это скверно. А позовите-ка мне сюда Угрюмова». Пока Шушарин ходил за Угрюмовым, Иван Фаддеич стоял сам не свой: ему стыдно было за своих учеников, которые проделали такую некрасивую штуку; он удивлялся, как им могла прийти такая мысль, и был уверен, что во всём тут виноват Угрюмов, а Шушарин, действительно, только по глупости послушался его выдумки. Стоя в ожидании, Иван Фаддеич видел, как Угрюмов шёл к нему по льду медленно, с развальцем, нисколько, по-видимому, не смущённый, а напротив – совсем спокойный. Угрюмов подошёл и спросил, в упор глядя в лицо Ивану Фаддеичу: «Что прикажете-с?» – «Знаете, Угрюмов, скажу я вам – жаль мне вас!..» – начал Иван Фаддеич. Он заметно горячился, но сдерживал голос, чтобы посторонние не слышали этих неприятных объяснений. – «Почему-с?» – спросил его Угрюмов так же спокойно, как и в первый раз. Иван Фаддеич не выдержал и чуть не криком сказал ему: «Почему? А потому, что вы низкий и грязный мальчишка!» Угрюмов отступил на шаг и оглянул себя, как будто для того, чтобы убедиться, действительно ли он низок ростом и не запачкан ли грязью. Иван Фаддеич заметил это и возмутился ещё больше. Еле сдерживая голос, он проговорил: «Вы, батенька мой, не юродствуйте! Вы всё понимаете, отлично понимаете… а притворяетесь сиротой казанской…» На это Угрюмов плаксиво заметил: «Я и есть сирота… только не казанская, а саратовская…» – «Вы как сюда прошли?» – «Куда?» – «Куда, куда!.. Сюда, на каток – вот куда?» – «Ах, сюда-то? – прикинулся Угрюмов недогадливым. – Сюда? Да очень просто: насчёт индейского богдыхана…» Иван Фаддеич всплеснул руками, плечи вскинул и отступил назад. «Вот беспримерная наглость! – прошептал он. – Не понимаю я вашего собственного языка. Вы мне говорите попросту, без затей… Что это значит? Как вы сюда прошли? Даром? А?.. Даром?» – «Даром». – «Ну, так сейчас же подите в кассу и заплатите там за вход. Слышите?» – «Зачем это?» – «А! Так? Ну, так я сам пойду и внесу за вас… Гадость, низость, позор!.. Фу!» – Иван Фаддеич даже плюнул. А Угрюмов, спокойно улыбаясь, посмотрел ему вслед и пошёл с развалочкой по катку. В гимназии, когда воспитанники вернулись туда, поднялась целая история. Иван Фаддеич не нашёл возможным оставить поступок Угрюмова безнаказанным. Угрюмов за обман и дерзость был оставлен на воскресенье без отпуска и посажен в отдельный класс на хлеб и на воду. Но и досталось же от него Шушарину за то, что тот проболтался! Прошла после того воскресенья ещё неделя, и Угрюмов попал наконец в отпуск. Возвратившись из дому в гимназию, он пошёл явиться дежурному воспитателю и сдать ему отпускной билет. Дежурным в тот день был Иван Фаддеич. Отдав ему билет, Угрюмов вынул из кармана кошелёк, достал оттуда рублёвую бумажку, развернул её и, держа пальцами за края, поднёс к самому носу Ивана Фаддеича. «Что это такое?» – спросил тот. «Руп-с… Позвольте сдачи», – сказал Угрюмов, глядя ему в лицо нагло, с вызывающею усмешкой. «С чего сдачи? Зачем?» – удивился Иван Фаддеич. «А это должок мой». – «Какой должок? Вы мне ничего не должны». – «Как же! А помните, на катке-то за меня пятачок отдали? Позвольте сдачи». – «Подите вы, пожалуйста, с вашим должком. Вам бы стыдиться надо было, а вы всё ещё продолжаете дерзничать», – сказал Иван Фаддеич и начал читать Угрюмову длинную нотацию о том, как ему необходимо раскаяться и исправиться, – тем более что он круглый сирота, что ему надеяться не на кого, что его только поэтому ещё терпят в гимназии, и что если его выгонят, то его дальний родственник, к которому он теперь ходит в отпуск, вряд ли станет много заботиться о нём.

Итак, вот какой ученик подошёл к толпе мальчиков, окружившей Буланова. Немудрено, что его многие побаивались, а некоторые, видя в его дерзком поведении молодечество и удальство, относились к нему даже с почтением и считали коноводом в разных проделках.

– Что за шум, а драки нет? – строгим тоном спросил он, оглядывая всех.

Его карие глаза смотрели спокойно, с уверенностью. На толстых, красных как малина губах едва заметна была улыбка. Нехорошая это была улыбка, недобрая.

– Угрюмов, смотри: к нам новичок поступает, – сказали ему и раздвинулись, давая ему дорогу.

– А, новичок. Ну-ка-сь, покажите-ка мне его. Что за птица такая?

Он подошёл к Буланову и протянул ему руку.

– Здравствуй, душечка. Ну, как поживаешь? Дай лапку.

– У меня лапы нет: я не собака, – спокойно возразил Буланов.

– Нет лапы? А что же у тебя есть?

– Рука у меня есть, а лапы нет.

– Рука? А! Рука. Ну, пожалуйте ручку.

Буланов протянул ему руку. Тот взял её и, не выпуская, стал пожимать, как будто был рад встрече, но жал так крепко, что Буланов сразу присел и начал морщиться и увёртываться.

– Здравствуй, милый мой… здравствуй, дорогой… Как я рад, что ты наконец к нам поступаешь, – говорил Угрюмов, тесня его руку в своей и спокойно любуясь, как тот пожимался, морщился и вертелся.

Кругом все притихли. Кто смотрел на Буланова с жалостью, а кто с удовольствием любовался, как он тужился и вздыхал. Наконец кто-то из толпы сказал:

– Угрюмов, оставь.

– Ну, ну! Ты! Помалкивай… Что ж я? И поздороваться нельзя разве?

И он продолжал с прежнею спокойною жестокостью жать Буланову руку и приговаривал:

– Здравствуй, милашка… Будем друзьями… Закажем тебе курточку форменную… И будешь ты настоящий гимназист. Будем друзьями? А? Будем?

Буланов сначала ещё улыбался, т. е., вернее, старался улыбаться, думая, что Угрюмов шутит и что скоро оставит его. Но тот не унимался. Буланову становилось всё больнее и больнее. Рука горела и ныла. Он опять-таки не мог понять, за что и зачем мучит его теперь этот высокий, рослый мальчик со спокойными, но злыми глазами и толстыми губами. Несправедливость всё больше и больше выяснялась. Он не боялся Угрюмова; он знал, что должно же это когда-нибудь кончиться. Но обида и досада росли в нём. И он наконец сказал:

– Оставьте меня, пожалуйста… Мне больно.

– А! Запросил…

– Угрюмов! Да оставь же его! – крикнули опять из толпы. – Ведь ему больно…

Эти слова ободрили Буланова: он увидел, что и другие возмущаются и хотят за него заступиться. Досада вскипела в нём ещё сильней. Весь красный от натуги и боли, он что было мочи рванулся правою рукой, но, неловко повернувшись, задел левою Угрюмова по плечу. Тогда случилось нечто, чего он никак не ожидал.