И все присутствующие согласились: быть ей Звёздочкой. Так потом о собачке и написали в газетах.

С каким-то смешанным чувством благоговения и восторга смотрел я на гигантское сооружение, подобно башне, возвышающееся на космодроме. Вокруг него хлопотали люди, выглядевшие совсем маленькими. С интересом я наблюдал за последними приготовлениями на ракете-носителе и на космическом корабле к старту. На лифте подняли Звёздочку и её спутников, поместили их в герметически закрывшуюся кабину. Проверка, проверка и ещё раз проверка всех систем. Наступает положенное время. Вот-вот будет дана команда на запуск.

В эти минуты я невольно представил себе, что это не Звёздочку снаряжают в полёт, а меня, что я уже нахожусь там, в кабине вздыбленного к небу космического корабля. Я предполагал, что из людей, может быть, мне доведётся лететь первому.

Пуск! Короткая, как выстрел, команда. В пламени, выбивающемся из сопел, в грохоте всё сильнее и сильнее рокочущих двигателей высокий и тяжёлый корпус многоступенчатой ракеты как бы нехотя приподнимается над стартовой площадкой. Ракета, словно живое, разумное существо, в каком-то раздумье, чуть подрагивая, на секунду-другую зависает у земли и вдруг неуловимо, оставляя за собой бушующий вихрь огня, исчезает из поля зрения, словно росчерк, оставляя в небе свой яркий след. Всё произошло так, как я и предполагал.

— Вот так и тебя будем провожать, Юрий!-сказали мне товарищи.

Целый день я ходил под впечатлением увиденного. Корабль уже успел облететь вокруг планеты и вернуться в заданный район. Уже специалисты — биологи и медики — хлопотали над Звёздочкой, великолепно перенёсшей полет. А я все раздумывал над тем, что произошло на моих глазах и скоро, теперь уже совсем скоро, должно было произойти со мной. В моих ушах все ещё отзывался услышанный на старте грохот, перед глазами все ещё вздымались высокие волны пламени, которое оставила за собой ракета. Но это не пугало меня, а восхищало. И вспомнились мне слова высокого усатого бригадира Люберецкого завода, когда он нам, ремесленникам, попятившимся от жара расплавленного чугуна, весело сказал:

— Огонь силён, вода сильнее огня, земля сильнее воды, но человек — сильнее всего!

Дома Валя спросила, почему я в таком восторженном состоянии и где это я вообще всё время пропадаю.

— Лечу в космос… Готовь чемодан с бельишком, — попытался снова отшутиться я.

— Уже приготовила, — ответила Валя, и я понял: она все уже знает.

Мы уложили в кроватки наших девочек, поужинали, и тут у нас начался серьёзный разговор. Я сказал, что первый полёт человека в космос не за горами и что в этот полет, возможно, пошлют меня.

— Почему именно тебя?-спросила Валя. — Не обидятся ли твои друзья?

Я, как мог, объяснил ей, почему выбор может пасть на меня. По Валиному вдруг посерьёзневшему лицу, по её взгляду, по тому, как дрогнули её губы и изменился голос, я видел, что она и гордится этим, и побаивается, и не хочет меня волновать. Всю ночь, не смыкая глаз, проговорили мы, вспоминая прошлое и строя планы на будущее. Мы видели перед собой своих дочерей уже взрослыми, вышедшими замуж, нянчили внуков, и вся жизнь проходила перед нами без войн и раздоров, такой, какой мы её представляем при коммунизме.

И когда мы наговорились досыта и я спросил у Вали, как она смотрит на предстоящее мне испытание, она ответила, как и должна была ответить комсомолка:

— Если ты уверен в себе, решайся! Всё будет хорошо…

…Приближалось время старта. Вот-вот нас должны были отправить на космодром Байконур, расположенный восточнее Аральского моря в широкой, как океан, казахской степи. И всё же я томился нетерпением, редко, когда ожидание было так тягостно. Я знал, что корабль, на котором предстояло лететь, получил название «Восток». Видимо, нарекли его так, потому что на востоке восходит солнце и дневной свет теснит ночную тьму, двигаясь с востока.

Перед нашим отъездом состоялось напутственное партийное собрание. Все предполагали, что в первый полет назначат меня. Выступали те, кто уезжал на космодром, и те, кто оставался.

— Мы завидуем вам хорошей, дружеской завистью… Желаем счастливого полёта… Вернувшись из космоса, не зазнавайтесь, не дерите нос кверху, будьте всегда скромными, такими, как сейчас, — говорили товарищи, выступавшие на собрании.

Дали мне слово. Я сказал:

— Я рад и горжусь, что попал в число первых космонавтов. Заверяю своих товарищей коммунистов в том, что не пожалею ни сил, ни труда, не посчитаюсь ни с чем, чтобы достойно выполнить задание партии и правительства. На выполнение предстоящего полёта в космос пойду с чистой душой и большим желанием выполнить это задание, как положено коммунисту… Я присоединяюсь к многочисленным коллективам учёных и рабочих, создавших космический корабль и посвятивших его XXII съезду КПСС.

Собрание было немногословным и немножечко напоминало митинг. Все были взволнованы. Видимо, во время войны так же сердечно и задушевно коммунисты провожали своих товарищей на фронт.

Красная площадь. Юрий Гагарин перед отъездом на космодром.

На космодром летело несколько космонавтов. Всё могло случиться. Достаточно было соринке попасть в глаз первому кандидату для полёта в космос, или температуре у него повыситься на полградуса, или пульсу увеличиться на пять ударов — и его надо было заменить другим подготовленным человеком. Уезжающие товарищи были так же готовы к полёту, как я. Старт должен был состояться точно в назначенный день и час, минута в минуту. Вместе с нами на космодром ехали несколько специалистов и врач.

Незадолго до намеченного дня полёта я побывал в Москве. И всю дорогу на космодром вспоминал волнение, охватившее меня, когда я стоял возле Мавзолея. У советских людей стало внутренней потребностью перед решающим шагом в жизни идти на Красную площадь, к Кремлю, к Ленину. Светлыми июньскими ночами тут проходят, взявшись за руки, юноши и девушки, получившие аттестаты зрелости. Двадцать лет назад, в грозовом сорок первом году, отправляясь на фронт, мимо Мавзолея проходили полки московского ополчения. Откуда бы ни приезжали советские люди в Москву, они обязательно побывают на Красной площади. То же делают и наши зарубежные друзья.

Я медленно шагал вдоль кремлёвских стен по набережной реки. Под бой курантов Спасской башни пересёк Красную площадь. С рукой, поднятой к козырьку, остановился у Мавзолея, посмотрел, как сменяется караул, и, умиротворённый полётом голубей и шелестом развевающегося на ветру Государственного флага над Кремлёвским дворцом, медленно побрёл по городу, равного которому нет в мире. Вокруг шумел, охваченный предчувствием весны, людской поток. Тысячи людей шли навстречу и обгоняли меня. Никому не было до меня дела, и никто не знал, что готовится грандиозное событие, подобного которому ещё не знала история. «Как обрадуется наш народ, когда задуманное свершится!» — думал я.

В ту же ночь мы улетели на космодром. С нами летел Евгений Анатольевич — наш командир, врач и наставник, человек необыкновенного обаяния и такта, двадцать лет пекущийся о здоровье лётчиков. Он работал с нами с первого дня, и для него, как он говорил, не оставалось неразрезанных книг. Он знал о каждом больше, чем знали о себе мы сами. Было приятно, что с нами на космодром летит и Николай Петрович Каманин — один из первых Героев Советского Союза, воспитатель многих известных лётчиков.

За окнами самолёта клубились вспененные облака, в их просветах проглядывала по-весеннему оголившаяся земля, кое-где покрытая ещё талым снегом. Я глядел вниз и думал о родителях, о Вале, о Леночке и Галинке. Представил себе, что стану делать после полёта, и тут же решил: буду учиться. Рядом сидел мой ближайший друг — Герман Титов — великолепный лётчик, коммунист, принятый в кандидаты партии нашей организацией, человек с чистой, почти детской жизнерадостностью. Он тоже смотрел на проплывающую внизу землю и тоже думал, и, наверное, о том же самом, о чём размышлял и я. Порой наши взгляды встречались, и мы улыбались, понимая друг друга без слов. Опасения тех, кто полагал, будто нас нельзя предупреждать о полёте, чтобы мы не нервничали, не оправдались. И я и мой товарищ, который в любом случае был готов занять место в кабине «Востока», чувствовали себя превосходно.