* * *

«Я была когда-то влюблена. В некоторых своих анжуйских друзей. В мужчин и женщин, и детей. Вы знаете, как может быть влюблён художник? А мне больше ничего и не оставалось, как быть здесь художником...

Вот они, мои “модели”!»

Артур

«Артур говорил отрывисто. Он был родом из Бельгии, однако семья наверняка давным-давно эмигрировала и офранцузилась ...

Его брат жил неподалёку. Я никак не могла запомнить его имени, хотя однажды мы были у него на замечательной вечеринке с девушками, жонглирующими огненными факелами...

Артур был тоже огненный. Я имею в виду его особый внутренний огонь в глазах и манеру улыбаться. Отец двух прекрасных белобрысых девчонок. Он вставал очень рано на работу и имел обыкновение спать по

99

Галина Хериссон

вечерам. Petite siéste31, как они говорят.

Вставая, он был немного красен и помят, как всё сладко спящие. Здоровался он всегда с каким-то ярким теплом. Иногда я стеснялась поднять глаз...

Весь он состоял из вспышек, подобно тёплым, прогоревшим дровам в камине, тлеющим уголькам, дышащим, переливающимся всеми оттенками красно-рыжего. Передавая обычную после ужина сигарету, я боялась соприкоснуться с его пальцами.

Конечно, это всё дурь и фантазии. Ведь мне так хорошо в деревне. И я люблю его дочек и его жену, которая в свои тридцать три выглядела совсем девчонкой, хрупкой, но очень серьёзной.»

Мари и Эмили

«Я уже второй раз нагрела крупной соли и, заворачивая её в бумажную косынку, не забыла теперь добавить две-три маслянистые капли Eucaliptus globulus labill. Малышка сильно кашляла. Я привязала к её горлу мешочек и вернулась за письменный стол. Не знаю, видела ли она мой силуэт в свете настольной, под ар-нуво, лампы... Её сестричка уже спала, зарывшись в тяжёлое пуховое одеяло огромной родительской постели, и поэтому казалась крохотной. Девочки любили забираться в неё, чтоб заснуть... Эмили кашляла, к счастью, всё реже, и я надеялась, что скоро её совсем сморит сон, детский, крепкий, розовый.

Утром они собирались уезжать. Но пока Лаура поехала в больницу с Эмили, а Артур завтракал тостами с маслом и какао, мы с Мари рисовали на

31 Маленькая сиеста

100

НЕ ПРО ЗАЕК

полу. То есть она раскрашивала уже нарисованные контуры в тетради. Мы ползали обе на коленках: Мари, высунув язык и склоня голову так, что её пушистые волосы закрывали половину тетради. Мне нравилось наблюдать за случайным или, скорее, по особой детской логике выбранными цветами карандашей, которыми она усердно чиркала по белым, очерченным типографской краской силуэтам.

Мне было очень уютно с ней и не хотелось уходить, потому что её волосы, белые, золотистые, но уже начинавшие темнеть, восхитительно пахли! Сквозь эту паутину волос, сплошь состоящую из кудряшек, половина из которых, как одуванчик, стремились взлететь, окружая голову, как нимб, пробивался утренний свет. И это делало всё вокруг тёплым и родным. Но даже если бы я зажмурила глаза, то не исчезло бы это мимолётное состояние.

И я слушала, слушала. Это чирканье по бумаге на деревянном полу и её детское с полушёпотом и придыханием щебетание.»

Лаура

«Машина остановилась. Лаура вернулась после своих занятий “трапецией”, обычных по вторникам. Работала она бухгалтером, но здесь у всех есть “хобби”.

Интересно, что именно они там творят? Цирк, канаты, спектакль... Ей нужен был сценарий. Я знала, что Лаура сочиняла небольшую историю “для трапеции”, вернее, пыталась сочинять, и, не подобрав нужного выражения, обратилась за советом ко мне. Но я-то вряд ли могла ей помочь, потому что не слишком хорошо говорила по-французски. Пока.

101

Галина Хериссон

В итоге Лаура зачитала мне начало истории, но я мало что поняла...

Спать хотелось ужасно, догорал огонь в камине. Дом уже спал, было темно, не считая дежурного света под окном, когда-то привлекавшего полчища бабочек. Я шла тихо, чуть скрипя ступеньками. Взглянув на спящих девочек, я затворила белую до пола занавеску, вошла в спальню и, быстро раздевшись, скользнула под одеяло, ощущая прохладной незагорелой кожей горячее тело рядом, ровное дыхание...

У Лауры было очень мягкое, какое-то детское лицо, в мелких кудряшках волос, вечно выбивающейся чёлки. Медовые с зелёнцой глаза. Ярко розовые, будто резко очерченные карандашом губы, заострёнными углами вверх. Такой же острый носик.

Они влюбились друг в друга с Артуром чуть ли не с первого взгляда. А он носил тогда длинные патлы и кожаную куртку. Это очень бы не понравилось её католической маме. Но Лаура привела его знакомиться и сказала: “Вот Артур — мужчина моей жизни”.

И их семья действительно для нас всех была примером любви, заботы и терпения...

Соня

«Я любила её. Даже её кривой пальчик на левой ноге. Мою модель и музу. Её стан, её шею с полоской волос на затылке. Её грацию, выпуклую грудную клетку с маленькими сосцами, обрамлённую каймой кофточки. Тонкие руки с множеством изящных браслетов и россыпью родинок, как шоколад.

102

НЕ ПРО ЗАЕК

Когда она приходила или уходила, за нею всегда оставался бархатный шлейф духов: пряный, свежий. Её глаза — искры под дугами бровей.

Она приходила с Лилу — дворнягой с Корсики. Они были похожи: та же тонкость, талия, порывистость... Садилась в кресло (Лилу ложилась у её ног), свешивала на спинку свою тряпичную в бусинах сумку, и я начинала ее рисовать.

Сегодня вышло особенно неудачно. Я размазала краску тряпкой,

Нарочно стирая черты и положенные на прошлой неделе слои. О ужас!

Накрыла картину мягким серым покрывалом. Она слишком красива.

Когда-то давно, ещё в старших классах, они были вместе. С Седриком.»

Седрик

«Напоминал он мне чем-то Пушкина. Наверное, маленьким ростом и вьющимися волосами. И стихи писал, а как же!

Была в нём какая-то “приземлённая духовность”. Французы такого склада все были здесь замесом Эпикура, Декарта и Далай-ламы...

Волосы у него были — каштан, и густые брови, и глаза цвета “испорченного зелёного винограда”. Он был красивый, но какой-то маленький. И смахивал на ботаника. Хотя ботаником он не был, а скорей garçon nature. Привязан к родной природе...

Но не хватало мне в нём какой-то искры, чтоб зажечься...»

103

Галина Хериссон

* * *

«Так вот мы сидели и молчали. Устала.

Как-то взялась привычка сидеть и молчать. Вдвоём. А может, он не находит в этом ничего поэтического? И в моём платке, обёрнутом вокруг головы, как тогда в “Ля Карросе”...

А, наверное, это страшно, когда не умеешь просить прощения. Вроде бы и не за что. Отчего же просить? Порой вскрикнешь и забудешь, а ведь другой-то обижен. А всё оттого, что другой! Как жить-то вместе?

В стекле отражался соседний дом. Отражение подрагивало от ветра. На полу катались перья от разрушенного гнезда. Даже ещё пятно на полу осталось от мёртвого птенца. Когда мы пришли сегодня, у него уже животик вспух. И ничем не пахло. Но Седрик потерял обоняние лет десять назад и не различал ни запахов, ни вкусов. Ни спелых розовых маков, ни помидорных листьев, ни земляники, давшей в этом, первом нашем году, несколько ягод красных, кисленьких...

Ещё ему не снились сны. Он их не помнил совсем. Он не любил кино. Засыпал. Он играл в покер по интернету, как только приходил от родителей из кабинета, где они занимались диагностикой недвижимости.

Я гладила его по волосам. Но у нас ничего не получалось вместе... Я любила уходить к купальне. Встречаться с самой собой.»