– Мне кажется, я постарела.

Кодзи начал горячо возражать.

– Но я смотрю на мужа и все чаще так думаю.

Юко, как это уже бывало, постепенно переводила разговор на тему, которая больше всего не нравилась Кодзи. Всякий раз, когда заходила речь об Иппэе, Кодзи казалось, что Юко прямо у него на глазах затягивает в болото. Он не успевал протянуть руку, и ее ноги, бедра, грудь быстро погружались в трясину меж листьев цветущего лотоса, пока на поверхности не оставались только ярко накрашенные губы, еще хранившие улыбку, но и они исчезали в воде, по которой расходилась лишь легкая рябь.

Юко говорила о том, что Кодзи уже не раз слышал: как хорош был Иппэй в двадцать с небольшим – тогда он выглядел олицетворением самой юности. Об этом можно судить по его длинному восторженному комментарию к биографии Ли Хэ, озаглавленному «Поношение юности». Когда Иппэй писал комментарий, он, несомненно, отождествлял себя в молодые годы с «небесным воином» из блестящего стихотворения поэта.

Этого лирического героя от Иппэя отличало одно: «Он с рождения не прочитал ни слова».

Кодзи не мог понять, зачем Юко вспомнила это стихотворение, сидя на скамейке под палящим солнцем. Еще раньше она дала ему книгу со стихами Ли Хэ и обратила внимание как раз на этот текст. Кодзи прочитал его в своем жалком пансионе и понял, что во время первой встречи с Иппэем в баре услышал от него заключительную строку этого самого стихотворения.

В молодости Иппэй наверняка ни в чем не нуждался. Но теперь все, чем он владел, источало вонь гниения. Юко не могла его не чуять, но, похоже, ей полюбился этот запах. С тех пор как Иппэй убедил себя, что ему во всем должна сопутствовать только удача, его образ жизни, вызывающе нарочитый и фальшивый, бросался в глаза.

О! Кодзи больше не мог это слушать! Что сделать, чтобы Юко замолчала?

Кодзи резко поднялся и замахал руками, будто хотел размяться (уже остывший гаечный ключ несколько раз ударился о грудь), а затем обошел скамейку вокруг и уселся на другую, стоявшую спинка к спинке с той. Такая реакция на незначительный, казалось бы, разговор задела Юко. На какое-то время за спиной Кодзи повисло жаркое молчание. На мохнатом стволе веерной пальмы застрекотала цикада. Кодзи почувствовал, как кончики спиц небесно-голубого зонтика коснулись его волос, но остался сидеть.

Немного погодя Юко встала; не выпуская из рук зонтик, она подошла к Кодзи и уставилась на него сверху вниз. Лицо ее побледнело, – не иначе, тому причиной стала тень от зонтика.

– Ты чего обиделся? Что ты от меня хочешь? Эти твои капризы… по какому праву?..

– Какое еще право! Не говори ерунды. Может, присядешь?

– Не хочу. Здесь слишком жарко.

Прозвучало это совсем по-детски.

– В таком случае отойди в сторону. Ты мне вид закрываешь.

– Я иду домой.

Но Юко никуда не пошла. Сидевший перед ней сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, знал, что ей придется возвращаться в пустой дом, и это ее раздражало. Тем не менее она осталась и села рядом с Кодзи на горячую скамейку.

– Может, ты перестанешь о нем говорить?

– А я разве не перестала?

– Ты все время о нем вспоминаешь. Надоело.

– Мне тоже эта тема неприятна. Не одному тебе.

– То есть у тебя само собой получается?

– Это моя песня. Мне и под нос нельзя ничего мурлыкать? Эта песня – моя, понятно?

– И ты хочешь, чтобы мы исполняли ее хором? Ну уж нет! Пусть поют те, у кого нет мужества, трусы. У кого от чувства собственного достоинства осталось одно название.

Резкие и обидные слова, которые бросал Кодзи, ничем не подкреплялись и не имели ничего общего с истинным положением вещей. Неизвестно, с какого времени он стал позволять себе такие выражения и в какой момент Юко позволила ему так с ней разговаривать. Но несомненно, она выслушивала знакомые слова из молодежного лексикона с удовольствием. Они как бы щекотали ее, словно легкий удар кнута. Кодзи оказался перед выбором между излишней фамильярностью, к которой подталкивали слова, и несдержанностью поступков, к которой побуждали чувства. Он пристально смотрел на Юко, на ее раскрасневшиеся от жары щеки и чувствовал, что между ними по-прежнему остается дистанция – как между врачом и кожей пришедшего на осмотр пациента.

Бессмысленная перебранка, в которой оба ходили по кругу. И все же, поскольку это был искренний гнев, сердца их бились учащенно. Но через какое-то время гнев постепенно уступил место чувству общности, солидарности.

Потом Кодзи спрашивал себя: почему, несмотря на это противостояние, в его памяти остался окружавший их безмятежный пейзаж?

С травянистого склона, обращенного к югу, открывался вид на ближайшие окрестности: город в долине, с трех сторон окруженной холмами, где рядами выстроились дома, а на вершинах редкие купы деревьев тянулись вверх и почти касались неба.

В обнаженной трехмерной неприглядности, греясь под сияющим на западе летним солнцем, теснились старые и современные постройки. На востоке возвышались выкрашенные в яичный цвет здания школы, на западе виднелась автомобильная компания, над которой в небе замер похожий на отвислый живот аэростат с рекламой новых моделей машин. Тишина, вокруг ни души; пейзаж, утомленный пролившимся с неба летним солнцем.

Были здесь и могилы. С десяток надгробий, установленных на узкой полоске земли близ вершины холма, словно упирались в крыши построенных ниже домов. Надгробия напоминали кучку загнанных в угол, раздетых донага беженцев, приговоренных к расстрелу, – вот они стоят на цыпочках, прислонившись спинами к утесу, трепещут от страха, жмутся друг к другу.

Потом последовал ужин, за которым почти ничего не было сказано. Затем неожиданная победа Кодзи. Покорность Юко.

С того вечера до самой ночи все катилось вниз, как лавина, как мутный водопад. После ужина они отправились в маленький подвальный бар. Юко вдруг решила высказать, что у нее на душе, Кодзи решительно возражал. Впервые они наговорили друг другу много колкостей, стараясь задеть за живое. Кодзи обвинил Юко в безволии и отсутствии самолюбия.

– Ты малодушная трусиха! Боишься выйти в реальность. Хочешь знать правду, но отказываешься смотреть правде в лицо.

– Ничего подобного! Просто, когда сталкиваешься с правдой лицом к лицу, все оказывается хуже, чем написанное на бумаге. Если Иппэй разозлится, еще куда ни шло. А если останется невозмутимым – это конец.

– Так, может, это и хорошо. Конец – значит конец.

– Да что ты понимаешь? Ты ж еще ребенок.

Кодзи растерялся. Он не понимал, к чему клонит Юко. А вдруг в порыве страсти он превратит ее как раз в такую женщину, какой Иппэй хочет видеть свою жену?

Но, невзирая на все сомнения, Кодзи совсем не нравилась абсурдная реальность, с которой пришлось столкнуться: Юко никак не желала меняться. При этом он понимал: если он сумеет сломить ее сопротивление, а результат обманет его надежды и все выйдет, как задумал Иппэй, ему придется лишь смириться с этим итогом.

– Так кого ты ненавидишь, мужа или меня? – спросила Юко вызывающе.

– Обоих. Хотя босса, наверное, сильнее.

– Ты странный парень. Я каждый месяц получаю от мужа денежное содержание, у меня вроде как есть любовник, – продолжила она. – Почему не оставить все как есть? Ведь в таком случае тебе никакого вреда не будет. Разве не так?

– Все дело в том, что ты врешь. Поэтому нельзя оставить все как есть. А я не могу позволить вранье, даже если оно меня не касается.

Так Кодзи показал себя во всей красе, высоко подняв яркое, блистательное знамя молодости. Двадцать один год. Красный военный мундир, медная труба поднесена к губам. Он любовался своим портретом без всякого стеснения. Способность открыто, не прячась, стряхивать с себя темные запутанные дрязги между окружающими людьми – привилегия молодости. Разве кто-то мог ему помешать?