Я подал заполненную заявку вместе с письмом от настоятеля (он стал опекуном Юко), написанным с соблюдением всех форм вежливости и извещавшим, что я являюсь его представителем, посещаю Юко для духовной беседы и чтобы передать фотографию могилы ее супруга. Мне велели пройти в комнату ожидания.
Пришлось выйти из здания наружу, где торжествовал ослепительный день. Комната ожидания находилась прямо за воротами. Она была пуста. На столе стояла чашка ячменного чая. Я вытер пот со лба, с наслаждением выпил чай, затем сел и стал ждать, гадая, вызовут ли меня.
Все вокруг заливал солнечный свет позднего лета; трудно было представить, что в здании за дверью толпятся женщины. Я коротал время, разглядывая объявление на стене.
Если вы ожидаете больше тридцати минут, обратитесь к сотруднику канцелярии.
Лица, не являющиеся членами семьи и опекунами, а также не достигшие четырнадцати лет, к посещению не допускаются.
Просьба воздерживаться от обсуждения вопросов, не указанных в поданной в канцелярию заявке на посещение, и от разговоров на иностранных языках.
Я боялся, что мне не разрешат встретиться с Юко. В конце концов, я был ей чужим, всего лишь представителем другого лица, да и вещи во время свиданий передавать, наверное, запрещалось. С другой стороны, настоятель уже встречался раз или два с начальником тюрьмы, потом они часто переписывались, так что тюремное начальство ему доверяло.
Я ждал в удушающей жаре. Звенели цикады. Какие-то иллюзорные образы смешались у меня в голове, перед глазами все поплыло.
И тут я услышал свою фамилию.
Надзирательница в брюках и форменной летней блузке с короткими рукавами окликнула меня из-за зеленой двери будки, расположенной в нескольких метрах от входа в комнату ожидания. Я подошел, и она заговорила быстро и тихо:
– Вообще-то, с вашим посещением были определенные вопросы, но разрешение вам предоставили. Не могли бы вы сначала показать мне фотографию с кладбища?
Я показал ей свое фото трех надгробий.
– Отдадите ей сами, – сказала надзирательница и пригласила меня пройти в помещение для свиданий.
Это оказалась маленькая комната на два татами. Посередине стоял покрытый белой клеенкой стол, придвинутый одной стороной к стене. Пространство между ножками стола было надежно закрыто досками, чтобы заключенной ничего нельзя было передать тайком. У стены в вазе стоял букет мелких белых цветов. Тут же висел календарь и грубо нарисованные розы в раме. Открытые окна выходили прямо на стену старого здания, и рассчитывать хоть на какой-то ветерок снаружи не приходилось. У стола с каждой стороны стояло по стулу, я сел на один – ближе к краю стола и подальше от стены. Надзирательница встала у окна.
В другой стене комнаты была застекленная дверь; в темноте за простым стеклом я ничего не мог разглядеть, видел только собственное отражение. Послышался скрип открываемой двери, за стеклом показался тусклый свет. Выяснилось, что за этой дверью находилась еще одна, которая вела в другое помещение.
Через стекло я увидел бледное лицо, дверь широко распахнулась внутрь комнаты для свиданий.
В сопровождении еще одной надзирательницы появилась Юко в повседневной летней одежде – синем платье с короткими рукавами, присборенном по подолу и с воротником как у кимоно. Она вежливо поздоровалась со мной, как подобает при встрече с незнакомым человеком, и села напротив. Одна надзирательница устроилась с ней рядом, другая осталась стоять у окна.
Юко сидела, опустив голову, я украдкой посматривал на нее. Совершенно непримечательное лицо с довольно крупными чертами, округлыми, будто слегка отечными; кожа ухоженная, бледная и нежная, но тонкие губы без помады жесткой линией пересекали нижнюю половину лица, из-за чего оно казалось грубоватым. Красивые, но словно размытые брови – они подчеркивали глубоко запавшие глаза. Волосы собраны в пучок, из которого не выбивалась ни одна прядка. Такая прическа еще больше утяжеляла пухловатое лицо. Она вообще немного располнела – видимо, не очень следила за собой; голые руки выглядели массивными.
Ее молодость миновала. Таким было мое первое впечатление от Юко. Я достал фотографию и передал на словах, что просил сказать ей настоятель, объяснил, почему привез снимок вместо него. Юко слушала меня, опустив глаза, и все повторяла: «Спасибо, спасибо…» Ее голос тоже оказался не таким, как мне представлялось.
В конце концов Юко протянула руку и взяла со стола фотографию. Держа за края, наклонилась вперед и пристально всмотрелась. Она глядела на фото так долго, что я испугался, как бы не вмешалась надзирательница.
Подробно рассмотрев, Юко отложила снимок и вновь бросила на него печальный взгляд, словно не хотела с ним расставаться.
– Спасибо большое, – сказала она. – Теперь я могу быть здесь спокойна. Передайте, пожалуйста, мои наилучшие пожелания настоятелю.
Юко прервалась на полуслове, достала из кармана носовой платок и торопливо промокнула глаза.
– Теперь, когда вы сделали это для меня, я спокойна. Мы действительно были близкими друзьями. Все трое. Ближе не бывает. Вы сможете это понять, я уверена. Об этом знал только настоятель. Понимаете?
Наконец надзирательница объявила, что время свидания истекло. Юко часто закивала со слезами на глазах, положила фотографию в карман, а платок, чтобы не намочить ее, сжала в руке.
Где-то совсем рядом громко и назойливо застрекотала цикада. Юко встала, низко поклонилась мне и вышла в открытую надзирательницей дверь. Сквозь стекло я еще видел ее фигуру в синем платье и белую шею. Какое-то мгновение белое пятно оставалось четким, но быстро расплылось за дрогнувшим стеклом. Дверь в глубине помещения, куда увели заключенную, была открыта, а когда затворилась, Юко окончательно исчезла из виду[35].
